Капитаны ищут путь

— Как зовут? — спросил Джон Франклин, когда девочку подвели к нему, и указал на нее пальцем.

Девочка решила, что речь идет о ее ожерелье. Притронувшись к ракушкам, робко ответила:

— Метинна.

Франклину сказали, что «метинна» по-туземному означает — бусы, ожерелье. Он засмеялся, приласкал девочку и велел оставить ее.

Это было бы еще ничего. Но вскоре леди и джентльмены Хобарта, города, славного своей колониальной добропорядочностью, узнали, что «дикарка» живет в губернаторском доме вместе с дочкой Франклина и что та учит ее грамоте, а сам Франклин прогуливается с чистокровной англичанкой Элеонорой и чистокровной «дикаркой» Метинной в саду, ест с нею за одним столом и белые лакеи прислуживают «черномазой»…

Словом, все говорило за то, что губернатор Джон Франклин ничуть не дорожит своей репутацией. Поклеп за поклепом строчили из Хобарта в Лондон. Франклину приходилось отписываться. Он мрачнел все больше.

Однако прошло еще несколько лет, прежде чем терпение лондонского начальства лопнуло. Разразился скандал, и в 1843 году Джон Франклин, обвиненный во всех смертных грехах, был отозван в Англию, а чиновники, офицеры и «овечьи магнаты» облегченно вздохнули.

ВТОРАЯ МОЛОДОСТЬ

Добрый, улыбчивый, живой — таким помнили его старые друзья-полярники, и Вильям Парри, и Джон Ричардсон, и Джордж Бек. Угрюмый, замкнутый, сильно постаревший — таким видели они его теперь в Лондоне на заседаниях в Адмиралтействе…

Ему было уже около шестидесяти. Всем казалось, что член британского Адмиралтейства и Королевского общества сэр Джон Франклин, человек преклонного возраста, заканчивает жизненный путь, а полярные исследования, которые он справедливо считал своим призванием, навсегда ушли в область воспоминаний. Быть может, он и сам так думал.

Однако в конце 1844 года, и в особенности весной 1845 года, начали разворачиваться события, зажегшие в душе старого моряка прежний энтузиазм.

На одном из заседаний Адмиралтейства взял слово восьмидесятилетний Джон Барроу. Его восковые руки с синеватыми узелками жил и коротко подрезанными толстыми ногтями легли на зеленое сукно стола. Опершись о стол, он с трудом, по-стариковски поднялся. Крупная седая голова тряслась. Слезинка выкатилась из глаза и поблескивала на подглазном морщинистом мешочке. Он медленно вытер слезинку, спрятал платок, пожевал губами и заговорил.

С первых слов секретаря члены Адмиралтейства насторожились: этот патриарх географических предприятий, этот старец, сорок лет бившийся над решением проблемы Северо-Западного прохода, этот упрямый Джон Барроу оседлал своего боевого коня.

Он говорил, все более одушевляясь, все более горячо. Голова его перестала дрожать, глаза заблестели, синеватые узелки на восковых руках вздулись.

Джон Барроу говорил о том, страдания и подвиги моряков-полярников не должны пропасть даром. Говорил, что после походов Парри и Франклина, Джона Росса и его племянника Джемса Росса, проникших в 1829 году в пролив Принца-Регента и отыскавших Землю Бутия, наконец, после блестящего шлюпочного плавания Томаса Симпсона и Уоррена Диза, стерших последние белые пятна канадского побережья, — после всего этого было бы, говорил Барроу, чудовищным преступлением перед Англией не довершить дела, ради которого так много выстрадано.

Мы все, продолжал старик секретарь, свидетели недавнего путешествия в Антарктиду достопочтенного Джемса Росса, сидящего ныне в этом зале. Нет лучшего времени, чем теперешнее, для того чтобы славно увенчать и арктическое предприятие!

Джон Барроу говорил страстно. Но речь его по-разному действовала на членов Адмиралтейства. На многих лицах видел Барроу равнодушное любопытство: опять, мол, старик трубит в свой рог… Зато у других, у тех, к кому он, собственно, и обращался, горели глаза; они привалились к столу, захваченные его словами. И, заканчивая речь, Барроу смотрел только на них: на Джона Франклина и Вильяма Парри, на Джона Росса и Эдуарда Сейбина.

Один за одним высказывались эти четверо. Джон Барроу, опустившись в кресло и уронив седую голову на грудь, слышал эти четыре «да». Он снова достал платок и медленно вытер слезинки, заблестевшие на старческих глазах.

Когда Франклин приехал из Адмиралтейства домой, Джейн поняла, что произошло нечто в высшей степени знаменательное. Франклин, волнуясь и расхаживая по комнате, рассказывал о решении Адмиралтейства. Она смотрела на мужа большими тревожными глазами, и ее привлекательное, миловидное лицо бледнело: боже, неужели Джон, шестидесятилетний Джон, у которого теперь покойная, обеспеченная и безоблачная жизнь, неужели он, испытавший на своем веку столько невзгод и мытарств, уйдет в эти ужасные ледяные моря?