Канарский вариант

— Ну и то, и другое, ты понял.

— Я понял грустную вещь, — сказал Одинцов. — Понял, что идти за поддержкой — значит, идти в пасть дракона.

— Соратников имеешь в виду? Или генерала своего?

— Его, многомудрого.

— Но у тебя с ним, вроде, хорошие отношения?

— Что значит — «хорошие»? — вздохнул Одинцов. — Да и вообще, какие могут быть отношения с гюрзой или с крокодилом? Так… Покуда я жив, вот и все отношения.

— Странно, я думал, он мужик порядочный…

— Ага, всех по порядку!

— Неделю тебе еще гарантирую. — Алихан помедлил. — Теперь так. Нужен мотив твоего исчезновения. Мотив меня бы устроил вот какой: послезавтра подошлю к тебе уголовничков через своего человека. Грабителей. Все всерьез будет, так что готовься. Учить тебя, думаю, не надо, что наиболее опасные бытовые ситуации — вход в подъезд и выход из него. Полагаю, нападут на тебя на площадке перед лифтом. Стрелять они не станут, им шум ни к чему, так что все тактические преимущества — твои…

— Это ясно. Но где здесь мотив? И зачем такая крутая схема?

— Этих персонажей мне надо убрать со сцены, — ответил Алихан. — Не откажешь в ответной любезности? Тогда соединим малоприятное с полезным. Ты их уложишь, пожертвуешь каким-нибудь подложным пистолетиком, чтобы оборона была адекватна нападению и так далее… А дальше — рапорт и в кусты. Оброни кому надо, что не грабителей ты угрохал, а наверняка — подосланных убийц! Вот и мотив: издерганные нервы, мания преследования…

— У меня-то?

— А почему нет? У каждого есть свои тараканы… — Алихан покрутил в воздухе кистью руки.

— В смысле?

— Ну, в башке…

— Возможно, ты прав, — улыбнулся Одинцов. После промолвил с разочарованной укоризной: — А ты, значит, так и остановился на ремесле душегуба.

— Во-первых, душа бессмертна, — сказал Алихан. — Во-вторых, ремесло как ремесло. Интересная, живая работа. Много свободного времени. Ну так как, полковник? Уменьшим поголовье уголовного элемента?

— Благородную задачу предлагаешь, слушай!

— Вот это по-нашему, — одобрил Алихан. — Может, поедем перекусим куда-нибудь, а?

— Куда именно?

— Ну, в клуб «Ал энд даун», к примеру.

— Не, — протестующе поднял руку Одинцов, — там чашка кофе пятьдесят долларов стоит!

— И хрен с ними, с долларами!

— Понимаешь, — сказал Сергей, — я не пойду туда потому, что если заплачу эти деньги за чашку кофе, то как бы распишусь аршинными буквами, что я — мудак! И что поделом мне! Кстати, меня туда затащила раз погулять одна компания… Ну, нагуляли… На новый «Мерседес». А потом, если уж о кофе, — встречаю я хозяина заведения в одной бане, говорю ему: что, мол, за дела? Чашка кофе — полтинник! Вы чего, обалдели? А он мне: это, дескать, ложь, вас обсчитали, скажите кто! Я разберусь! Это безобразие! Чашка кофе стоит всего сорок пять долларов!

Алихан рассмеялся, показав жемчужные, не испорченные табаком зубы.

— Тогда бывай! Отлежаться-то есть где?

— Найду.

Оставшись один, Сергей задумчиво оглядел зал, обнаружив, что стоит у глухой стены, в чьей нише красуется некий горельеф, изображающий счастливую советскую семейку: папу, маму и дитя.

В композиции присутствовало развевающееся красное знамя, голубки и — оливковая ветвь в руке женщины, у которой за блузкой розовели подкрашенные соски. Масляная бордовая краска трескалась на ее каменных губах и на ногтях ног, обутых в тапочки-вьетнамки. Глава семьи, державший на плече чахлого младенца, смотрел в поющую даль коммунизма с вдохновением загипнотизированного идиота, и Одинцов не удержался от кривой ухмылки, узрев на его убогих кроссовочках — точной копии тех, что некогда заваливали социалистические прилавки, — подведенные черной кисточкой шнурочки.

Эта скульптурная карикатура была плодом трудов либо жутчайшего халтурщика, не обладающего и мизерной толикой какого-либо художественного вкуса, либо тонкого злорадного злопыхателя над дуростью как предложенного ему проекта, так и над всей системой совдеповской лживой агитации, чье вранье в итоге кислотой изъело и вполне реальные ценности того времени, когда на лицах людей в метро и на улицах улыбки редкостью не считались.

Он постоял, глядя, как пожилая уборщица в оранжевой синтетической безрукавке старательно выжимает в ведро грязную мешковину, снятую со швабры, — серую, ветхую ткань.

И отчего-то представилась Одинцову его нынешняя жизнь с выхолощенным, напрочь утраченным смыслом, сродни этой половой тряпке, пропустившей через себя нуды метрополитеновской грязи.

ИГОРЬ ВОЛОДИН