«Каменный мост»

Нет, он не общался ни с кем. И после той… истории изменил круг общения. А про Нину Уманскую подробно рассказал в телепередаче Серго Микоян…

– Он не рассказал ничего!

– На мой взгляд, – страшной паузой она давала ему многое понять, – даже много лишнего. Оставалось двое – по Ххххххх не находилось даже адреса, телефон Кирпичникова – без изменений – молчал: пустая квартира?

Ясным днем Чухарев отправился на Марию Ульянову.

Дом девять.

Светило солнце. Он вошел в сырой и льдистый двор и деловитым несуетливым шагом двинулся вдоль дома, считая подъезды. Второй. Вовремя подъехала с прогулки молодая мать и впустила его в подъезд – помогал занести коляску. Чухарев поднялся на второй этаж.

Подход к квартирам тридцать девять и сорок скрывала капитальная железная дверь с капитальным железным замочищем. Две кнопки звонка. На верхнюю налеплен клок лейкопластыря с чернильным 39. Нижняя чистая.

Чухарев постоял. И вслушался. Из-за двери доносились какие-то кухонные звуки. Он нажал верхнюю кнопку.

Звонка не услышал и вдавил кнопку сильней – вдруг там, за железом, тотчас отворилась дверь квартиры тридцать девять, три месяца (и еще сегодня утром) не отвечавшей на звонки, и к двери, железу, проткнутому рыбьим глазком, по домашнему тапочно прошлепало… Чухарев почуял распускающуюся огненную силу, к горлу подтекло вступительное «здравствуйте, я…»; встал ровнее, просительное и доброе выражение лица, уверенность… Шаги удалились, и дверь квартиры заперли – все стихло.

Посмотрел в глазок и ушел? Совпало – выходили из квартиры сорок выставить коробку из-под пылесоса, чтоб утром выбросить на помойку по пути на автобус?

Чухарев опять позвонил в тридцать девять. Опять. В два раза дольше – опять. Ничего не происходило. Он достал мобильник и позвонил в квартиру по телефону – не берут. Уперся пальцем в кнопку сороковой квартиры.

Ничего. Все-таки выходили из тридцать девятой. Кого боится жилец? Почему не подходит к телефону? Чухарев подождал у лифта – вдруг соседи напротив вызовут милицию, стоит черный человек и ждет. Спустился к мусоропроводу и посидел в засаде на подоконнике, сам стыдясь своей затеи. Никто не вышел. Побродил тудасюда у подъезда, подстерегая жильцов.

– Вы не знаете кого-нибудь из тридцать девятой квартиры?

Мужик с потрепанной мордой взглянул на Чухарева с ужасом. Да, так теперь будет все время казаться. Когда ищешь, уже не бывает случайных прохожих и посторонних людей – у каждого роль. Из подъезда вышла девушка.

– А вы?..

Испуганно отвернулась и ушла.

Чухарев не мог себя удержать и сделал то, за что учителя не похвалили бы: остановился и, задрав голову, уставился в окна тридцать девятой квартиры – смотрел в упор, заинтересованно приподнимаясь на носки: посмотрите, не надо бояться, – вдруг кто-то выглянет с безопасной высоты: что хотел-то?

Окно открыто. Соседнее треснуто, и трещина залеплена скотчем. Алкоголик? Беспробудно? Нужны деньги? Кинуть камушком в окно? Чухарев отвернулся и пошел со двора.

Завтра вернусь. Как же его выковырять… Есть же старшие по подъезду, список их имеется в районной управе – должны каждого жильца знать, особенно пьющего… – или вот еще что можно… Попросить Алену Сергеевну. Красивая девушка звонит в дверь. Ей-то откроют.

Ich hatte einen Kameraden

Сперва сугробы обросли грязно-серебристой щетиной, и днем на солнце с мышиным шорохом или неясным уханьем с карнизов падал снег, затем встали на исцарапанных черных газонах зеленые пузатые мешки для мусора и меж ними прыгали худые вороны, и тогда взметнула свои сабельки трава – веселая весенняя конница. Я стоял внутри своего имени среди людей, замерших у пешеходного перехода скорбно, как похоронные гости, и с удовольствием чихал. Старик рядом двумя руками держал эскимо, и когда пытался его укусить, руки начинали трястись. Машины ехали, пока зеленый глаз светофора не положил невидимый предел.

Это был двор на краю Москвы, за какой-то эстакадой – какая-нибудь 5-я Магистральная улица; город устал растекаться и кончился красным кирпичным домом в четыре этажа, отгороженным от кольцевой дороги рядами гаражей. Я присел на лавку среди валиков тополиного пуха, окруженный лоскутами рыбной чешуи и зазубренными скелетами воблы, и разглядывал пергаменты, висевшие на балконных веревках. Дети собирались в песочницах. Выходили бледные, худые женщины с белой дряблой кожей, в атласных халатах с разрезами глубже здравого смысла, стояли автомобили неразличимой марки, укутанные тряпками, как мумии фараонов, ожидая воскресения, бегал черный терьер и его вяло окликала задастая хозяйка, кралась белая кошка вдоль дома, на углу валялись мелкие перья растерзанного голубя, и ясно – до осени им валяться. На земле, где не росла трава, стоял ржавый остов вагона.

Я вспоминал, как волновался в эти страшные минуты когда-то, пока не отворится волшебная дверь и хлопнет – иди; джинсы с низкой талией открывали бледную спину с поперечными синеватыми прожилками.