Каменный фундамент

Я следил, как, свиваясь спиралью, выползает из верхнего отверстия фуганка тонкая ровная лента желтоватой стружки. Алексей работал, ритмично покачиваясь всем корпусом. Изредка он брал металлический угольник и проверял кромки отфугованных досок.

— Чем хорошо работать в краснодеревном, — остановившись на минуту, сказал он, — все первосортный материал. Доска так доска: сухая, чистая. Эх, не люблю сырой лес: сделаешь вещь, потом тебе все порвет либо скорчит. Да и сырую доску так, без зажимов, разве склеишь?

Он быстро мазнул кистью с горячим жидким клеем по кромке доски, закрепленной на ребро в верстаке, проделал то же со второй доской, предназначенной к склейке, поставил доску на доску и стал верхнюю легонько двигать взад и вперед, растирая оказавшийся между ними слой клея. Через минуту доски схватились.

— Вот и все, — удовлетворенно сказал Алексей, вывинчивая их из верстака и отставляя в сторону, — засохнут, попробуй разъединить, в свежем месте расколется, а на склейке — никогда. Приглядись, какая подгонка.

Да, если бы не совсем точно совпадавшие слои дерева, место склепки установить было бы невозможно, настолько безукоризненно сделана была прифуговка.

— То-то, — заметил Алексей, когда я молча развел руками. — Это, выходит, не «Громобой» делать. Там любую дыру можно было паклей законопатить, варом залить или краской закрасить — здесь так не пойдет. Политура, она тебе изъяны не спрячет, а, наоборот, все наружу вытащит.

Он взялся за вторую пару досок, так же ловко смазал их клеем, притер и отставил в сторону. Потом последовала третья, четвертая пара. Закончив эту работу, Алексей взялся отстругивать ранее заготовленные доски. Подключив электрический рубанок, он быстро — так, что мелкая щепа и древесная пыль фонтаном взлетели над рубанком, — снял верхний опилочный слой и стал дальше отделывать доску вручную. Сначала фуганком, водя над несколько наискось, потом острым, снимающим тонкую папиросную стружку шлихтиком.

Работал Алексей с наслаждением, даже слегка склонив набок голову, словно прислушиваясь к певучим звукам, какие издавал под его рукой шлихтик.

Мне вспомнились мои юношеские годы. Домик на пограничной заставе. Летние сумерки, плотно кроющие землю. Наш общий любимец, красноармеец топографического отряда Володя Пржевлоцкий, до службы скрипач из оркестра томского театра. На столе стопка новых нот — большая для нас драгоценность! — привезенная из Никольска-Уссурийского. Володя стоит, слегка склонившись к столу, и проигрывает одну вещь за другой, я перелистываю ему ноты. Мы шестеро сидим как зачарованные и слушаем, слушаем… Но сумерки становятся гуще, еле различимы даже листы нот, не то что знаки на них, а Володя все играет, не путаясь, не сбиваясь. Вот он повернулся лицом к окну, в глазах мерцают блики вечернего света… Становится вовсе темно. Я скорее догадываюсь, чем вижу, что Володя играет с закрытыми глазами. А мелодия ширится, развивается, звучит все прекраснее, заполняет всю комнату, и кажется — это поет не инструмент в руках музыканта, это поет сам человек. Что это? Откуда такая смелость, свобода, уверенность? Встретилась знакомая пьеса, и потому ноты уже не нужны? Или это свободная импровизация, полет фантазии, мечты человека, искусство большого мастера?..

Я смотрел сейчас на размеренные, точные движения Алексея, наблюдал за выражением его лица, когда он коротким, мимолетным прикосновением руки проверял гладкую поверхность доски — не осталось ли на ней еще малейших щербин, — и переживал вместе с Алексеем напряженное и в то же время сдержанное ожидание мастера, задумавшего новое произведение. Оно уже прозревается в своих будущих прекрасных линиях, в своем осмысленном содержании, а пока — под руками бесформенные куски материала…

— Алеша, — тихо спросил я, — доволен ты этой работой?

Алексей нехотя выпустил из рук шлихтик.