Каллиграфия

После занятия я собрал свои тетради, эскизы, каламы, тушь, попрощался с учителем и пошел домой. Я вышел из автобуса на несколько остановок раньше, чтобы пройтись пешком и подышать свежим воздухом. Я много думал о нашем разговоре с Мирзой Бахтияром. Это была глупая идея, оставлять ему свой дневник. Никому нельзя доверять свои тайны, даже тем, кто достоин доверия.

Уставший после рабочего дня и урока каллиграфии я пришел домой. У меня не было аппетита, поэтому вместо ужина я просто попил чаю со гохалом и пошел спать. Обычно перед сном я умываюсь, но не молюсь. Я долго смотрел на свое красивое, молодое лицо, долго рассматривал свою левую и особенно правую руку. От меня настоящего, во мне остались только мои красные глаза и дурацкая фамилия, похожая на кличку – Чешмесорх, красноглазый. А знаете, почему у меня такие воспаленные красные глаза?

Я тоже очень много плакал.

Гаф Та Лам

Когда за трабзонским пашой Нусрет-беем прислали из Стамбула шелковый шнурок, он все понял и по его спине от страха побежал ручейком холодный пот. Паша, который прошел войны и на Востоке, и на Западе не боялся умереть, он боялся быть задушенным, как собака. Нусрет-бей, не задерживаясь ни секунды собрал все самое необходимое и не дожидаясь вечернего намаза сбежал в сторону границы с Ираном. Перед тем как навсегда покинуть Трабзон, свой дом и берег Черного моря, он сбрил усы, переоделся в одежду своего слуги, но не отказался от своего коня, который еще до вечернего намаза следующего дня уже привез пашу к границе двух царств. Пока он скакал на Восток с него ветром сдувало его прошлую жизнь. Его лицо за ночь изменилось так, что на нем не осталось ни намека на суровость грозного паши. Его руки к утру ослабли настолько, что разучились держать саблю и ятаган, он научился сутулиться, а лицо бывшего паши научилось заискивающе улыбаться. Он снял с себя гордость и бесстрашие как одежду и напялил на себя лохмотья лицемерия и унижения. Как только Нусрет-бей спешился, его верный конь упал и испустил дух. Так бывший паша лишился последнего, что у него оставалось от самого себя настоящего.

Нусрет-паша был не молод и не стар, а в том возрасте, когда время перестает течь быстро и начинает наполняться мыслями и снами. С усами он был похож на льва, а без усов на шакала. Самое странное, то, что Нусрет-бей так и не узнал, за что его приказали убить. Он верно, как пес служил султану и Великой Османской династии. «Мое богатство и моя слава не уберегли меня ни от зависти, ни от клеветы» – думал беглец и печально вздыхал. Чтобы не быть узнанным он сутулился и научился заикаться. За бакшиш в десять акче ему помогли пересечь границу и показали дорогу в Тебриз. Денег у него оставалось только на то, чтобы сесть на осла и несколько раз переночевать в караван-сарае.

«Сесть на осла – позор, слезть с осла – двойной позор» – подумал Нусрет-бей и пошел в Тебриз пешком, ведя рядом с собой ослика с грустной мордочкой. До того, как паша пересек границу рядом с ним в воздухе летел запах тимьяна, красного перца и кориандра. А после того, как он оказался в Иране за ним по пятам следовал запах барбариса, корицы и куркумы. Нусрет-паша шел так же быстро, как его мертвый конь, о котором он даже и не вспомнил. По дороге он придумывал себе новые имена, похожие на персидские. В этой части Ирана говорили на туркоманском языке, поэтому если его и не принимали за своего, то и чужим не считали. Наконец, дойдя до Тебриза он подобрал на улице новое имя, Хасан. Денег у Хасана осталось только на то, чтобы несколько раз пообедать.