Калека, Дева, Старец и Дитя

— Как бы сильно я ни ненавидела Виолу, я не могу не согласиться с ней в одном, — заметила я. — Здесь нас заставляют любить, бояться и скорбеть по правилам. Нелепо.

— Тебя повесят рядом с ней за такие разговоры.

— Зачем? По твоим словам меня осталось лишь закопать.

— Да, и в этом будет больше смысла, чем в твоём лежании здесь.

— Потому что это позволит тебе скорбеть по мне так, как принято в этом клане? — уточнила я, — или не скорбеть вовсе? Ты ведь не скорбишь о Виоле, потому что она нарушила главный запрет. И хотя забеременела именно она, а не я, моя связь с Чили подтвердилась иначе, так, как никто из вас не ожидал. Разве это не доказывает, что Чили была одной из нас? Всё мужское отвратительно? Но ты… ты ведь сама воспользовалась мужским оружием, чтобы убить нашу госпожу. Это ты считаешь достойным?

— Не тебе меня поучать или рассуждать о достойном, — бросила она, разворачиваясь, чтобы уйти.

— Отдай! — Моё возражение прозвучало не внушительнее детского лепета. Я не могла даже встать, чтобы выглядеть убедительнее. — Чили сделала его только для меня! Это всё, что у меня осталось от неё. Это моё!

— Я не претендую на него, не переживай так, — бросила Мята. — Если хочешь его вернуть, приходи ко мне. Ты ещё не забыла то место, где посадила свои маки?

— Это не последний кувшин, — проворчала я упрямо, хотя готова была драться за каждую каплю.

— Нет, но однажды он станет последним.

Кто бы мог подумать, что это произойдёт так скоро. Несмотря на то, что я оттягивала этот момент, как могла, моя жажда была неутолима, а любовь Чили далеко не так вечна, как она сама обещала. Теперь я страдала от её нехватки не только душевно, но и физически. Впервые жизнь в лучшем из миров причиняла мне неудобства. Птицы пели слишком громко. Солнце ослепляло, но не спасало от холода. Трава казалась жёсткой. Я не могла заснуть. Такая моя привередливость была попросту смешна, конечно, потому что я не выглядела, как человек, которому важны условия. Я брезговала элементарной гигиеной долгое время и не стала себя ей утруждать, прежде чем явиться к наставнице. Чтобы затем упрекнуть её саму в недостаточном внимании и уходе за тем, что ей было доверено: мои маки обмельчали и потускнели, их заглушила разросшаяся гвоздика и куда более яркие флоксы.

Забыв о том, зачем пришла, я присела перед её цветником, начиная расчищать макам путь к свету в каком-то яростном, даже мне не до конца понятном порыве.

Это было бессмысленно. Казалось, моё сердце онемело, но, когда я увидела эти поблёкшие, забытые цветы, в груди что-то шевельнулось. Я не смогла пройти мимо.

В итоге я предстала перед Мятой ещё более грязной, чем когда пришла сюда. Она увидела меня копошащейся в её саду, когда возвращалась от скалистого дворца. Её сопровождали две темноглазые женщины, которые смотрели на меня сверху вниз, как и предсказывала Чили.

— Верни мне. — Я протянула перепачканную ладонь, и Мята распорядилась:

— Вымойте её. А я пока приготовлю остальное.

Остальное?

Я не стала сопротивляться, а вот темноглазые сёстры переглянулись. Но они бы и раньше не посмели перечить наставнице, теперь же с обретением места при дворе её положение в клане стало самым высоким, выше только Метресса. Однако это почётное повышение было связано с куда более обидным отстранением.

Мне почему-то стало интересно, что Мята будет делать теперь, лишённая возможности воспитывать будущие поколения. Она любила детей, она находила в них утешение. Ей тоже было в пору скорбеть. Не только ей, всем женщинам. Дело не только в практике наследования, важной для любого мастерства. Без детей здесь стало пусто, этот мир начал увядать.

Не приведёт ли это к повторению случая с Виолой? Не появятся ли на иве новые «плоды»?

— Твои волосы прекрасны, сестра, — проговорила одна из женщин, прерывая мои раздумья. Она расчёсывала мои влажные, спутанные пряди.

— А твои глаза подобны звёздам. Вот что значит сила и красота Ясноликой, — вторила ей подруга, и я почувствовала жар на щеках. После того, что мне сказала Чили, я уже не рассчитывала услышать что-то подобное.

Я прикоснулась к лицу, чувствуя слёзы.

— Не смотрите.

Я ещё не умела контролировать новообретённые силы. Возможно, понимая это, Мята и решила пригласить меня, чтобы как-то следить за процессом. У неё был большой опыт в скорби, и, уважая это, я покорно устроилась рядом с ней на веранде. Она держала в руках заветный кувшин, и я потянулась к нему, но Мята вложила в мою ладонь маленькую чашу. Действительно, крохотную. И наполнила её только наполовину.

Я выпила её разом, не чувствуя вкуса, потому что смаковать и наслаждаться имело бы смысл во время Песни и Танца, теперь у меня была совсем другая цель.

Мята снова наклонила кувшин над чашей, и ароматный, перебродивший сок медленно закрыл дно.

— Ты моя наставница и Дева избранного круга, — сказала я, глядя на вино в чаше. — Такой, как ты, не пристало прислуживать такой, как я.

— Время скорби священно. Я не вижу в этом ничего зазорного.

— Ты назвала меня падалью не так давно.

— Потому что так, как ты скорбела, скорбит только падаль.