Какого года любовь

– Привет. – Элберт посмотрел ей прямо в глаза. Бесстрашно. Он хотел пробраться ей прямо в сердце, правда, и все дела.

Мэл цинично вскинула брови, глядя на них двоих, как они стояли там, бездумно улыбаясь друг другу, но и она улыбалась.

Некоторое время все стояли кружком, как‐то удивительно увлеченно обсуждая новую работу Амита, он теперь администратор в совете, тонкости столовской политики и каково это, жить в Лондоне и устроиться на работу. И Элберт перестал пыжиться, чтобы понравиться Вай.

Они все слушали – по‐настоящему слушали, – как он рассорился со своим отцом, тем самым Гарольдом Бринкхерстом, членом парламента от консерваторов, идейным вдохновителем решения Тэтчер об истреблении профсоюзов. Вдумчиво слушали, какие ожидания на него, Элберта, возлагались и как они, эти ожидания, рухнули, когда он встретил в универе человека совсем другого пошиба и понял, что все это чушь собачья и не хочет он так жить, ни за что.

“Радикализация” Элберта, как любил называть это Гарольд, произошла быстро. К Рождеству своего первого срока в Лондонской школе экономики Элберт находил дыры в заявлениях, которые отец с маху делал насчет приватизации и либерализации рынка; к Пасхе он уже спорил с ним о налогообложении. К концу лета, проведенного в основном в Уэйкфилде у Грегси, который отправился изучать политику, наглядевшись на то, как бастуют месяц за месяцем его отец и дядя, Элберт объявил с жаром, что изучением права он заниматься не будет. Что теперь он принципиальный противник истеблишмента – и отказывается от грязных карманных денет, которые ему выдают.

– Члены правящего класса, эта элита долбаная… они не хотят – искренне не хотят – того, что хорошо для этой страны и ее народа, – вещал Элберт группке, поглядывая одним глазом на Вай, на то, как она реагирует. – Они просто хотят втайне сохранить все богатство для себя и таких, как они. И я знаю, что я – часть этого мира, но я просто… я просто не хочу быть как они, потому что какой смысл?

– Точно-точно, – отвечали ему хором, и хотя Вай и Мэл над такими парнями, как Элберт, в универе смеялись, сейчас они кивали так, будто в самом деле сочувствовали. Вай была уверена, что слышит, как семя его боли прорастает и у нее в груди.

– Отказаться от этих денег – значит жить согласно своим ценностям, корешок. Я это уважаю, веришь? – сказал Амит, и Мэл положила руку ему на плечо, потому что все слышали про то, как родители Амита заявились вдруг и обнаружили полуодетую белую девушку в его постели, и все заметили, что вскоре после того он устроился на работу и перестал разбрасываться, как прежде, своими деньгами.

– Да, но знаете что? Именно такие события, как это, имеют значение. – Элберт рассмеялся и с желейной грацией приобнял тех, кто стоял рядом. – Люди просто справляются… делают что‐то другое. Что‐то меняют! Я хочу, чтобы жизнь была вот такой!

– Да, браток! – засмеялась Мэл.

Это было правдой: Элберт почувствовал внезапный прилив оптимизма и странную близость к этим вот людям, которых он только что встретил. К этой девушке. Обычно он не пускался в откровения, кто у него отец, – долго объяснять, слишком много всего привходящего. Даже Пэт не знал. Так что странно, что он признался им – сказал ей – так сразу.

Подростком Элберт испытывал по отношению к отцу одну только преданность, и преданность эта сомнениям не подвергалась. Когда стали приходить письма с угрозами и когда он видел в вечерних новостях, как его отца забрасывают яйцами, – в нем вспыхивала яростная любовь, но в ярости крылось и смущение тоже. Желание не видеть этого, не смотреть.

Даже вдали от дома, в школе-интернате, где интеллектуальные дебаты велись бурно, а школьники намеренно придерживались вызывающе крайних взглядов – как правых, так и левых, – даже там считалось, что в присутствии Элберта политику лучше не упоминать. По крайней мере, когда дела идут по‐настоящему скверно.

Неумеренное ликование Гарольда, когда угольщики потащились обратно[29]: он записал новостной сюжет на видеомагнитофон, посадил Элберта рядом, заставил смотреть снова и снова, и сам перед телевизором пил настоящее шампанское, – вот от чего что‐то в душе сына прокисло. Элберт не привык к тому, чтобы отец проявлял так много эмоций. И хуже того, в ликовании отца было что‐то уродливое. Как он издевался над рабочими, находя их поведение – расходиться по домам с высоко поднятыми головами, размахивая знаменами, – смехотворно нелепым, ведь они проиграли.

Амелия, стоя в дверях, со вздохом отклонила самодовольное, невнятное во хмелю приглашение Гарольда составить ему компанию. “Мне на гребаное заседание надо”, – крикнула она, уходя, и Гарольд презрительно фыркнул.