Какого года любовь

Тут взгляд ее в обход его головы метнулся к двери, и, обернувшись вослед, Берти увидел Летти. Рука его дрогнула; пепел упал с сигареты на обольстительное зеленое платье Марго. Та сразу же ускользнула, перед тем чуть стиснув ему левую руку – жестом обладания, на который никаких прав не имела.

Летти медленно подошла к Берти. “Какая она красивая”, – подумал он: на щеках ее рдел яркий румянец. Держалась она очень прямо и выглядела более оживленной, чем он в последнее время привык ее видеть. Напоминала собой ту, прежнюю Летти.

А что, подумал он в суматошном порыве, может, удастся все снова вернуть? Что если его книга, скромное приношение, дань уважения тому, откуда она родом, заставит ее сердце биться быстрей, распалит былую любовь?

– Я уже ухожу, Берти.

Она мельком, сухо чмокнула его в щеку, мазнула губами. Отстраняясь, сжала его правую руку. И даже после того, как она отошла, подхватила свое пальто и скрылась за дверью, тень этого пожатия еще веяла на руке.

Позже, под перезвон бокалов и щедро рассыпаемые комплименты отклонив дальнейшие авансы Марго, Берти в одиночку поплелся домой.

В тихом ночном воздухе висла влага, капельками оседая на квадратных плечах его рыжевато-коричневого пальто, холодом оросив руки, когда он у двери стал возиться с ключом.

В холле было темно, но глаза скоро освоились с относительной, после крыльца, полутьмой. И поэтому он сразу заметил взывающий из нее конверт, белый прямоугольник. Толстый, увесистый, на лицевой стороне аккуратно выписано всего одно слово.

Берти сунул палец в отверстие в уголке, и конверт порвался и вскрылся.

21 января 1947 года

На часах 7.31 утра, когда Амелия Бринкхерст завершает свои шестнадцатичасовые усилия, лежа на спине в сверкающей чистотой больничной палате в Йорке, и длинненький, розово-красный новорожденный беззвучно выскальзывает в мир. Акушерка подхватывает Элберта на руки; надув губы, он молча на нее гневается, пока она не отпустит ему легкий, бодрящий, живительный шлепок, и тогда он что‐то мяукает. Также в 7.31 утра Анагард Льюис в своей постели в Абергавенни кривит лицо и стискивает ладонь своей матери, в то время как дочь ее Вайолет стремительно из нее вылетает и вопит, вопит, вопит, извещая о своем появлении.

Глава 1 Январь 1967 года

Звонок в дверь.

– Твоя очередь, – чмокнув Вайолет, проговорил Макс.

Нехотя она поднялась с потрепанной, зеленой как капустный лист подушки, которая сейчас лежала на полу сиденьем, а когда‐то была частью дивана, тот выставили на улицу, а они шли мимо и ее подобрали. Звонок звякнул снова, но Вайолет ничуть не ускорила шаг, прокладывая себе путь между матрасами, пепельницами и чужими ногами.

Дверь открылась, и, стоя по ту ее сторону, Эл почувствовал толчок, когда увидел это лицо. Его будто выбило из момента. Время остановилось. Окаймленная потемнелым, в пятнах сырости деревом дверной рамы, она выглядела совсем как портрет работы Фриды Кало: суровый взгляд, отсутствие приветной улыбки. Глаза, густо подведенные черным, меж двух длинных, темных, с выбившимися прядками кос; когда‐то белое, в пол длиной платье со старомодным кружевным по шее воротничком, отчего бледное как мел личико представлялось еще бледней.

Позади топтались Тамсин с Джонни, которым не терпелось войти, но Эл застрял на месте, будто ему ноги примагнитило к порогу.

– Джен сказала нам, это здесь! Номер девяносто два, верно? – ухмыльнулся девушке Джонни, просунувшись своими кудрями над окаменелым плечом Эла. – Давай же, друг, – пробормотал он Элу в самое ухо, подталкивая его внутрь.

– Заходите, – равнодушно молвила Вайолет; это была уже четвертая партия друзей, которых Джен или Макс зазвали на сборище. – Мы в комнате Макса.

Эл сделал попытку ей улыбнуться, но она уже развернулась и шла вглубь квартиры. Валлийский акцент удивил, хотя и не должен бы. Это оказалось одним из многих маленьких, слегка сбивающих с толку удовольствий от поступления в университет – такое разнообразие диалектов! Как‐то в аудитории он разговорился с парнем, который изъяснялся совершенно как Пол Маккартни, но ни в какую не хотел верить, что сам Эл из Йоркшира. “Ну, может, с фабрики серебряных ложек”, – пошутил он. Эл, кстати, подозревал, что и Джонни фигуряет своим манчестерским выговором, чтобы не так бросалось в глаза то, что он из среднего класса.

В первый же вечер в Шеффилде, когда они сошлись в студенческом союзе, Джонни наехал на Эла, с вызовом вопросив, как ему Джими Хендрикс, и когда Эл угадал с ответом, пробормотал: “слава черту!” Джонни всего‐то пробыл в кампусе несколько часов, но уже в ярости был от того, насколько тут все “обыкновенные”. “Один тип так и сказал, что любимый певец у него – Род Стюарт!”

Джонни, с буйной порослью светлых кудрей, до того предпочитал курево еде, что был тощей даже Эла, пусть и ростом на несколько дюймов ниже. Именно то, в какой манере курила Тамсин, напоказ обливая презрением свою сигарету, послужило тому, что Джонни решил подружиться с ней тоже.