Как жаль, что так поздно, Париж!

Девочку ту звали Наташа. Вместе с мамой и двумя младшими братьями ее вывезли из блокады. А в блокадном городе остались родственники, рассказы про которых я все время слышала: про Елену Ивановну, тетю Лёлю, про ее сына Бориса, Наташиного брата…

С ним она и пришла встречать меня, когда я приехала из Москвы к ней в гости. Это было 28 апреля 1953 года.

Могла ли я думать, ступая на перрон незнакомого вокзала, что этот город станет моей судьбой, а этот высокий застенчивый парень – главным человеком моей жизни?

И жизнь, прежняя привычная жизнь с Арбатом, рядом с которым (на Знаменке) я тогда жила и в одном из переулков которого родилась, с Московским университетом, в котором я училась, окажется всего лишь прологом к ленинградско-петербургским десятилетиям. Именно здесь обычное существование станет настоящей жизнью с личными, общественными, профессиональными страстями, с горечью потерь и счастьем обретения. А 28 апреля – навсегда памятным днем.

Та весна пятьдесят третьего года была первой оттепельной весной. В Ленинграде, так жестоко натерпевшемся от почившего всего полтора месяца назад отца народов, это была настоящая весна обновления – вся голубая от воды и неба и зеленая от уже распушившихся деревьев.

С вокзала мы пошли пешком, Наташе не терпелось ошеломить меня Ленинградом.

«Это – Невский, это – кони Клодта, а вон там – видишь? – Адмиралтейская игла. А это “Европейская” гостиница, здесь на крыше ресторан…»

И тут Борис, всю дорогу молчавший, произнес всего одно слово: «говорят». Ироническая интонация, с какой он его произнес, сразу охладила Наташину восторженность, а меня заставила внимательно поглядеть на него. Вот так началось то, что привело меня в этот город насовсем. Через три года после той встречи на вокзале мы поженились.

«Надо, чтобы мы, извини за выражение, поженились», – написал он мне в одном из своих писем, пересказывая разговор с родителями. Слова «жениться», «загс» казались нам тогда нестерпимо пошлыми, оскорбляющими то, что произошло.

Произошла любовь. Мы жили в разных городах, встреч было немного, а писем – горы.

Этим летом на даче я, перечитав их, сожгла. Перед тем как стать пеплом и дымом, они буквально обожгли меня неистовством чувств («я не могу, не могу жить без тебя»), жаром единственных слов («что ты со мной сделала – без тебя я совершенно мертв»), горем вокзальных разлук («как я мог отпустить тебя? Это же самоубийство»).

«На вокзалах кончается счастье», – писала я тогда в своих стихах.

И все же такие письма надо сжигать, ведь те, кому они предназначены, уйдут, а оставить на земле эти листки в пожелтевших конвертах – все равно, что предать их.

Васильевский остров и Петроградская сторона заменили мне Арбат. Нет, не заменили, а заместили. Арбат навсегда в сердце, тот, прежний Арбат без нынешних фонарей и пешеходной тусовки.

Васильевский – место совершенно мистическое. Недаром Бродский, никогда на острове не живший, пожелал здесь умереть. «На Васильевский остров я приду умирать». На Васильевском одно из старейших в городе кладбищ – Смоленское. «А Смоленская нынче именинница», – писала Ахматова в тот день, когда неподалеку от Смоленской церкви опускали в землю гроб с телом Блока. Блоковская дорожка до сих пор значится на кладбище, хотя прах поэта по варварской нашей традиции давно перенесли на Волково.

Ветер и вода, и старинные восемнадцатого века дома, и прямые линии (линии, а не улицы!) – вот что такое Васильевский.

«В.О., Первая линия, дом 48, квартира 7» – выводила я на конвертах, смутно представляя себе, что это за Первая линия и уж конечно не догадываясь, что буду там жить. «Впрочем, мы не знаем нашего будущего», – прозорливо замечал Булгаков.

Первая и Кадетская линии – самые, пожалуй, красивые на Васильевском. Великолепное здание Академии российской словесности, в котором бывал Пушкин, церковь Святой Екатерины, дом баснописца Крылова… «Как щелочка, чернеет переулок» (Ахматова) – это тоже здесь, в двух шагах от Первой линии, что одним своим концом упирается в набережную, а другим – в Тучков мост. За мостом – Петроградская сторона, Большой проспект. Петроградская – тоже остров. Но почему-то этого нет не только в названии, но и в ощущении, уже не островном, а словно бы материковом.

Мы теперь живем здесь на Большой Пушкарской улице. Помню, как защемило сердце, когда, переехав на Петроградскую, я в первой же день вышла на Большой проспект и посмотрела в сторону Васильевского, в сторону той, уже бывшей жизни, в сторону дома, в котором я прожила двадцать, а Борис сорок лет и где умерла его мать, моя любимая свекровь, с которой я по-настоящему дружила. Ей первой всегда рассказывала свои новости, возвращаясь с работы. Тот дом и был связан с моей первой работой, первой газетой. А первая газета, как первая любовь, не забывается никогда.