Как жаль, что так поздно, Париж!

«Если бы не с похорон, следовало бы вразумить шофера». Люся осторожно нашарила в сумме тюбик с таблетками и положила одну под язык. Ужас смерти потому неотвратим, что это – ужас жизни. Человек брошен в жизнь, захлебывается, тонет, один-один, а впереди – смерть. Что страшнее этого? Бог дал нам легкомыслие, вот и живем, лишь иногда прозревая: «Какой ужас!»

Должно быть, отец это понимал, оттого и жил так бесшабашно. Какие разные женщины страдали из-за него! Люсина мать дважды уходила из дома, один раз с Люсей, ей было тогда девять лет. Второй раз – без Люси, та жила в «Артеке» после седьмого класса. На вокзале в Москве, когда вернулась из Крыма, ее никто не встретил, она одна тащила свой чемодан…

В отце было что-то, заставлявшее прощать. Непоколебимое обаяние! Как умел смеяться и казаться неуязвимым в труднейшие времена! За год до смерти Сталина его перестали печатать, появились какие-то глухие намеки в критических статьях. Можно было ждать всего, даже ареста. Посадили Маркиша и Квитку, а он так дружил с ними! «Еврейские связи, – с горечью смеялся отец. – Подожди, они мне всё припомнят».

«Всё» – означало Люсину мать, тоже наполовину еврейку и, главное, ее отца, Люсиного деда. Дед был видным партийным деятелем, в двадцать шестом году застрелился, оставив письмо, в котором писал, что не согласен с политикой ЦК.

«Всё» – означало и Манюнину мать, связь с ней, репрессированной, компрометировала отца не меньше, чем сомнительное происхождение жены. Он был готов ко всему, но никакой паники, никакого страха – так же пил, так же смеялся, исчезал и возвращался, уверенный, что его все везде любят, и сам любил всех…

4

В конце сентября Манюня уехала во Францию «ставить точки над i», как она объяснила сестре. Люся не одобряла этих планов: все-таки тыл, да какой – французский!

– Не хочу тыла, хочу любви.

Люся развела руками:

– Ну, мать, где взять столько любви за одну жизнь!

– Одну жизнь? – воскликнула Манюня. – Да я уже седьмую жизнь проживаю. Седьмую, не меньше.

Даша следила за разговором с нескрываемым интересом. Вообще интересно все, что касается матери с ее женской таинственной жизнью. Очень хочется поскорее в женскую таинственную жизнь, и вот так трогать волосы на затылке и распахивать глаза, удивленно смеясь: «Седьмую, не меньше».

– Колись, раскалывайся! – закричала тетя Люся. – Влюбилась, что ли? В кого?

– Да бог с тобой, – отвечала мать, стараясь говорить серьезно. – В кого я тут могла влюбиться?

– А позавчера, когда в гости ходила? – вскочила со стула Даша. – Тятя Люся, она пришла вот такая! Смотри!

Даша прошлась по комнате и села к столу, отрешенно улыбаясь.

– Да ну вас! – сказала Манюня.

Позавчера она была у Ларисы. Накануне та позвонила: «Приходи завтра». «А что завтра?» – спросила Манюня и сразу вспомнила: день рождения Миши. «Приду, – сказала она. – Будет много народу?» «Не знаю», – ответила Лариса. Голос непривычно усталый, а когда-то говорила звонко, даже чересчур, Манюню раздражал этот звон…

Народу собралось сначала немного, но телефон звонил непрерывно. «Приходите», – говорила Лариса, и к концу вечера за столом стало тесно.

«Вот женщина, которую любил Миша», – думал Лев Дмитриевич, взглядывая на Манюню. Она сидела рядом с Ларисой, и его уже не удивляло, что Миша не любил жену той единственной любовью, которая приходит иногда к баловням судьбы. Пусть даже страдал – какая малость в сравнении с тем, что бывает любовь и именно тебе выпадает счастье узнать ее! Миша был счастлив – Лев Дмитриевич теперь не сомневался в этом. А он еще жалел его! Любовь может сделать человека живым среди сотен мертвых. Он и был живым – вот что так влекло к нему. Живой человек, которому нужен весь мир, а не только собственная квартира.

Разговор то становился общим, то распадался, но то и дело возвращался к одному и тому же: что будет? Ельцин, Хасбулатов, Руцкой, Хасбулатов, Руцкой, Ельцин… Эти имена звучали чаще, чем имя Миши, но даже Ларису это, кажется, не задевало: все Мишины надежды, всё, чем он жил в последнее время, зависело от того, что будет.

Они вышли толпой и все вместе пошли к метро. «Вам куда?» – спросил Лев, оказавшись рядом с Манюней. «К Белорусскому», – ответила она. «Я провожу вас», – сказал он, боясь, что кто-нибудь опередит его. Но, похоже, никто никого не собирался провожать. Переходы, пересадки, и вот уже всех поглотил огромный город. Лев, стоя у дверей вагона рядом с Манюней, сказал:

– Я знаю, что Миша называл вас Марусей.

– Да, только он. Это идиотское имя Манюня приклеилось ко мне с детства, я не люблю его.

– Я тоже буду называть вас Марусей. Можно?

Она улыбнулась, как ему показалось, равнодушно.

– Пожалуйста…

Осенью в большой бабушкиной квартире на Тверской Даша осталась одна. Если не считать тети-Люсиных звонков по несколько раз в день и маминых по вечерам, свобода была полнейшая. Но что делать с ней, непонятно. Даша наливала ванну до краев, ставила рядом телефон и вытягивалась в горячей воде.

– Почему ты часами торчишь в ванной? – всегда сердилась мать.

– Я думаю, – кротко отвечала Даша.