Как жаль, что так поздно, Париж!

– А что мы? Мы ничего, – сразу же начал оправдываться Пашка, но дядя Володя велел ему помолчать.

– Твои родители – честные, порядочные люди, всё, что с ними произошло, – это трагическая ошибка, – строгим, генеральским голосом говорил дядя Володя.

Ошеломленный Юра молчал. Молчал и Пашка. Когда у отца такой голос, лучше молчать и ни о чем не спрашивать.

Получилось так, что Елизавету Петровну никто не встретил: поезд, шедший из Казахстана вне расписания, притащился к перрону неожиданно раньше положенного. Елизавета Петровна, растерянная, с легким фанерным чемоданом, вышла на Комсомольскую площадь и остановилась. Оказывается, она все забыла. Забыла, на чем ехать до улицы Обуха, забыла, как звонить из телефонной будки. Номер телефона она знала, сестра сообщила ей в письме, но как его следует набрать, не знала: Е-6 – это понятно, а вот 23? Сначала двойку, потом ноль, а потом три? Пристыженная, она вышла из будки. Всего проще было спросить кого-нибудь из прохожих, как добраться до улицы Обуха. Но она знала, что, задав простой вопрос, может разрыдаться и напугать человека, поэтому не решалась ни к кому обратиться.

Способность внезапно разрыдаться была одним из признаков ее болезни, полученной в лагере, как и худоба, и дрожание рук, и странный влажный блеск в глазах. Блестящими глазами она смотрела на идущих мимо людей, но никто не обращал на нее внимания. И вдруг увидела Анну. Не замечая женщины с фанерным чемоданом, та бежала мимо, взволнованная, очень изменившаяся, с завитой головой, но все-таки Анна. Анна! Потом не могли вспомнить этих первых оглушительных минут. Потом казалось удивительным: как могли не узнать друг друга? «Да я узнала тебя, узнала, господи, как же я могла не узнать тебя!»

Юра понимал, что худенькую женщину с блестящими глазами он должен называть мамой и говорить ей «ты». Но это никак не выходило. Он все время сбивался на «вы», а слово «мама» вообще не произнес ни разу. И торжественного обеда, задуманного тетей Аней, не получилось. Сестры, начиная что-нибудь говорить, плакали, никто не решался есть, и суп, разлитый по тарелкам, в конце концов остыл.

На другой день выяснилось, что мать уедет. Юра узнал об этом с облегчением. Оказалось, что матери нельзя жить с ними, ее не пропишут в Москве. Собственно, взрослые знали об этом и раньше, только для Юры прозвучало новостью. Он чувствовал, что радоваться – подло, и все-таки радовался. Можно жить как жил, ничего не изменилось.

Так же жил и Пашка. Он вовсе не замечал перемен в доме. «В спортивный лагерь поедем?» – спросил Юру. Приближалось лето, каникулы, конечно, очень хотелось в спортивный лагерь, но Юра теперь не знал, как с ним поступят. «Да ты что! – шепотом возмущался Пашка. – Ты что, обязан с ней ехать?» Он знал, что Юре сказали: «Летом ты должен пожить с матерью».

Теперь хотелось, чтобы лето не наступало как можно дольше. Что он, в самом деле, будет делать с матерью в этом поселке, с названием, словно в насмешку, – Завидовское.

– Да уж, тебе не позавидуешь, – тотчас же сказал Пашка, услышав, как называется поселок.

Тетя Аня первая побывала там, она поехала вместе с сестрой, и до вокзала их провожал адъютант генерала, мальчики были в школе, а генерал – в Харькове, в командировке. Ничего не понимавший адъютант слышал из прихожей, как одна из женщин, рыдая, говорила другой: «Я не перенесу этого, не перенесу. Ты же видишь, я ему не нужна. Мне не для чего жить». А другая что-то отвечала ей, понизив голос.

Вернувшись, тетя Аня за ужином сказала, глядя на Юру:

– Очень приличный поселок. Лес рядом.

В ближайшее воскресенье поехали в Завидовское всей семьей. Елизавета Петровна встречала их на станции и, когда они вышли из вагона, заплакала.

– Ну Лиза, – сказала тетя Аня. – Будто ты нас сто лет не видела.

Она обняла сестру, и так, обнявшись, они пошли впереди, а дядя Володя, Пашка и Юра сзади.

Лес был, действительно, рядом, потому что дом, в котором сняли комнату для Елизаветы Петровны, стоял в самом конце последней поселковой улицы.

– Чего ж вы поближе не сняли? – спросил дядя Володя.

– Мы и сняли поближе. К Москве, – засмеялась тетя Аня.

Из дома вышла старуха и низко поклонилась гостям.

– Хозяйка моя, – сказала Елизавета Петровна. – Тоже Елизавета, только Гавриловна.

– Бог тезку послал, – улыбнулась хозяйка, но глаза ее из-под коричневого, низко повязанного платка смотрели без улыбки.

– Вчера тавот давали, – сказала хозяйка, обращаясь почему-то к Юре, – можете чай пить.

Юра ничего не понял, но переспросить постеснялся.

– Тавотом здесь, представьте, называют повидло, – объяснила мать, когда хозяйка вышла. – Вчера по карточкам выдали повидло, вот такое событие.

– Надо ей что-нибудь дать, – заволновалась тетя Аня.

– Да я дам ей, дам. Все, что вы мне оставите, я разделю с ней, – просто сказала мать.

И Юре в первый раз стало ее жалко. Они уедут в Москву, в квартиру с навощенным паркетом, будут пить чай в столовой под низким розовым абажуром, а здесь, в полутемной избе при керосиновой лампе, останется его мать, и старуха хозяйка станет угощать ее тавотом.