Как вы мне все надоели!..

Дальше все было просто – одной рукой рот закрыть, другой – руки к туловищу прижать. Ногой дверь за собой захлопнуть. Трудновато было втаскивать этот ценный груз по витой лестнице, однако Жилло справился. Усадил ювелира на постель, в покрывало замотал, нож к груди приставил.

– Только пикни! – говорит. – Мне теперь терять уже нечего. Давай, рассказывай, что там в Коронном замке делается. А потом мы с тобой бумагу одну сочиним.

– Ничего особого в Коронном замке не делается... – проворчал ювелир. – Ну, что ты ко мне все цепляешься? Эшафот сколачивают. Две корзинки для двух голов корзинщику заказали. Знаешь, такие высокие, узкие.

– Жаль, что принцессе я ничем помочь не могу, – вздохнул Жилло. Жалко девочку. Что же это она так не вовремя бежать собралась!

– Ее не за то осудили, что бежать собралась, – охотно завел беседу ювелир, – а за то, что принцесса. И даже более того – ведь Дума знала, что она принцесса, но позволяла жить на всякий случай. Молчала бы – ничего бы и не случилось. Но вот когда она вслух о себе заявила, что королевской крови... Это было уж чересчур. Сама виновата. Могла ведь и дальше жить в Девичьей башне. Глядишь, что-нибудь бы и поменялось...

– Я тебя не о принцессе спрашивал, – одернул его Жилло, понимая, что хитрый черт норовит зубы заговорить. – Я хотел знать, как там граф оф Дундаг.

– Рехнулся твой граф, – даже с радостью сообщил ювелир. – Сказал, что с радостью пойдет на эшафот! Что для него жизнь не имеет теперь смысла если в этом государстве посылают на казнь девушку, виноватую только в том, что кровь у нее – королевская, то почетнее быть покойником, чем живым!

– Так я и знал, – кивнул Жилло. – Красиво сказано! Не зря столько с парнем возился. Хоть красиво говорить его научил. Еще бы годков десять он бы у меня и думать начал. А теперь мы с тобой его спасти попытаемся. Сейчас я тебя за стол посажу и одну руку тебе высвобожу. Лист бумаги мы чернильницей прижмем. Чернильница у тебя красивая. Возьмешь перо и будешь писать под мою диктовку письмо в Равноправную Думу.

– Не могу я писать, – сразу возразил пройдоха ювелир. – Мне руку скрючило, я ложку не удержу, а ты – пером писать!

– А вот сейчас лечить начну... – и Жилло достал моряцкий нож.

Покапризничав, ювелир позволил сунуть себе в руку перо.

– Глубокоуважаемая и многопочтенная Равноправная Дума... – начал диктовать Жилло, не забыв уткнуть нож меж ювелировых лопаток. – Хочу я покаяться в совершенном мной злодеянии, причиной которого было вполне объяснимое и невинное желание усовершенствовать свое ремесло. Желая послужить своему равноправному народу и создать творения, прославляющие его свободу и равноправие, я собираю в своем доме шедевры мастеров проклятого прошлого, изучаю их и использую технические приемы их создателей в своей работе. На протяжении нескольких лет я видел у думского лекаря Арно Кандава перстень, выполненный в неизвестной мне манере...

Тут Жилло опустил взор с потолка на бумагу и увидел, что на ней не появилось ни строчки.

– Ты что это, старая рухлядь? – возмутился он. – Я тут тружусь, а ты и обращения не написал!

Действительно, сочинение бумаги было для Жилло тяжким трудом. И не потому, что он двух слов связать не мог – отлично мог, особенно в дамском обществе. А потому, что он официальные документы всего раза три-четыре в жизни видел. Только и запомнил, что писать надо мудро и витиевато.

– Ни в чем я каяться не собираюсь, – отвечал ювелир. – Я знаю, к чему ты клонишь! Я, мол, скажу про перстень – и получится, что граф не виноват! Но лекарь-то уже признался, что получил перстень от графа и что тот ради принцессы прибыл! Какой прок от моего покаянного письма? И кто ему поверит, если его втихомолку подбросят? Ты же не собираешься самолично в Думу с ним заявляться?

– Не знаю, кто поверит письму, но что я ни одному твоему слову не верю – это исторический факт! Поэтому пиши и не зли меня! – приказал Жилло. – Неужели эти проклятые побрякушки тебе дороже жизни? Подумаешь перстень! Ну, будет у тебя в хозяйстве одним перстнем меньше... Пиши, рожа неумытая!

– Ты молод и не понимаешь, что может радовать старика, прочувствованно и задушевно молвил ювелир. – Когда женщины уже не представляют интереса, когда богатство не может вернуть молодости и здоровья, остается только это – прекрасные вещи. Хранить их в своем доме уже великая радость. И состязаться с теми мастерами, которые их создали о, это более глубокая страсть и более чистая ярость поединка, чем то, что бывает между мужчиной и женщиной...

Скажи это кто другой – Жилло заслушался бы и слезу уронил. Но сидела ярость и в нем – может, не такая прекрасная, которую неожиданно принялся проповедовать ювелир, но уж зато не позволяющая забыться и заслушаться.

– А ты у нас, оказывается, поэтическая натура! – глумливо заметил Жилло. – Бери перо и пиши! А что будет дальше с твоим покаянным письмом уже не твое дело!

– Все кончится тем, что тебя с этим письмом арестуют! – предупредил ювелир. – А если и не арестуют – будут искать меня, чтобы спросить, не сошел ли я с ума! Это тебе в голову не приходило?