– Что у вас случилось?
Елена прервала рассказ, загасила сигарету, тут же закурила следующую. В упор глянула на Заманского:
– У вас бывали чирии?
– Что? – оторопел тот.
– Чирии. Перезревшие. Набухшие. С головкой. Зудят непрестанно. Вдруг нажал – и брызнул гной.
– У Зиновия так и было? – догадался Заманский.
– Именно такая ассоциация мне и пришла в голову, когда он начал говорить. Не говорить – выплёскиваться. Будто трубу под давлением прорвало.
Говорил о покойной жене. Какие-то мелочи, которые только для двоих, да и попробуй ещё вспомнить. А тут всё подпирало и требовало выхода. И о своей вине перед покойной. Вообще-то обычный разговор мужиков, что на старой беде пытаются закадрить новую пассию. Но здесь всё было с такой натуральной экспрессией, болью. Потом так и оказалось, – год в себе копил. К тому же мне всё это оказалось близко. Я ведь за пять лет до того малыша потеряла. Вот под минуту – утешить, что ли, захотелось или в свою очередь выплеснуться? – рассказала. Даже не заметила, что говорю уже я, а он как-то затих и неотрывно смотрит.
Спохватилась:
– Что-то не так?
– Какая вы, оказывается, – выдохнул он. Разошлись в два ночи.
На следующее утро, когда Елена зашла в автобус, семейство Плескачей сидело на ближайшем к гиду сидении (потом узнала, что семейной паре, с которой поменялся местами, Плескач-старший компенсировал стоимость поездки). И Зиновий так открыто, заговорщически улыбается, что все туристы вокруг нехорошо переглянулись. Дальше – хуже. На глазах у всех принялся ухаживать за гидом как ухаживают за своей девушкой.
Если при выходе из автобуса моросил дождь, бросался открыть над гидом зонтик. Во время обедов норовил подхватить поднос, сесть поближе. На экскурсиях не отходил ни на шаг. Поразительно, но пятидесятилетний мужчина повёл себя как старшеклассник в состоянии первой влюблённости. По ночам писал восторженные стихи, а утром спешил подсунуть их под дверь номера возлюбленной.
Он был настолько распахнут в своей влюблённости, что остаться незамеченным такое не могло. В группе его прозвали крези антиквар. Но больше всего преображение Плескача потрясло его сына. Воспитанный в почтении к родителям, он не решался бросить отцу публичный упрёк. Но от этого страдал ещё сильнее. Во время поездки сидел, отвернувшись к окну, всем своим видом выказывая неодобрение происшедшей в отце перемене. Изредка, когда оживление отца зашкаливало, бросал недобрые взгляды на Елену, кажется, совершенно уверенный, что меж гидом и его отцом установилась интимная близость. Хотя вся близость стихами и ограничивалась.
Во Флоренции у Елены заболело горло. Зиновий вызвался подменить её на экскурсии. И рассказывал так увлечённо, с таким знанием деталей, что не только туристы, – сама Елена боялась пропустить малейшее слово. Какой там антиквар-меняла? Искусствовед высочайшего уровня!
Так что, поначалу измотанная назойливым ухаживанием, к концу поездки Елена сама ощутила признаки влюблённости. Должно быть, поэтому в аэропорту на просьбу Зиновия о встрече отделалась обещанием как-нибудь увидеться.
Срок «как-нибудь» для влюбленного Плескача оказался вполне конкретным. Уже на следующее утро он появился в офисе компании, попросил её спуститься вниз. У подъезда стоял новенький кроссовер. «Твоя!» – объявил с торжеством. Принялся совать ключи, документы. Увидев прикушенную губу её, начал уверять, что от чистого сердца, безвозмездно. Что ничего за это не требует. Просто его подарок чудесному гиду.
– Какое же разочарование меня охватило! – Елена