Как-то лошадь входит в бар

Довале вздрагивает и открывает глаза. Ему понадобилась почти минута, чтобы сфокусировать взгляд.

– Я видел, ты немного записывал, – говорит он.

– Думал, стоит попробовать что-нибудь об этом написать.

– Правда? – Лицо его наполняется улыбкой.

– Когда все будет готово, я передам это тебе.

– По крайней мере, от меня останется несколько слов. – Он смущенно улыбается. – Как опилки после спиленного дерева…

– Смешно, – говорит он после краткой паузы, отряхивая руки от пыли сцены. – Я не из тех, кто скучает, ни по кому.

Я несколько удивлен, но не говорю ни слова.

– Но этим вечером, даже не знаю… Возможно, в первый раз с тех пор, как она умерла.

Он проводит пальцем по очкам, лежащим рядом с ним на сцене.

– Были сегодня такие моменты, что я буквально ее чувствовал… Не только как мою маму, я имею в виду, а как человека. Единственного человека, бывшего здесь, в мире.

– А папа, – продолжает он, и голос его нежен, – продержался после ее смерти еще почти тридцать лет. В его последние годы я ухаживал за ним. По крайней мере он умер дома, со мной.

– Что, в Ромеме?

Он пожимает плечами:

– Я не ушел далеко.

Я вижу Довале и его отца: они идут по коридору навстречу друг другу. Пыльное время накрывает их.

– Ты не будешь возражать, если я отвезу тебя домой? – предлагаю я.

Он размышляет секунду. Пожимает плечами:

– Если ты настаиваешь…

– Иди и собирайся, – говорю я, вставая из-за стола. – Я подожду тебя на улице.

– Минутку, не так быстро. Садись. Побудь моей публикой еще одну секунду.

Он делает глубокий вдох, грудь расширяется, обе его ладони приложены к губам, словно рупор:

– Представление окончено, Кейсария!..

Он посылает мне со сцены свою сверкающую улыбку.

– Это все, что я могу дать вам. На сегодня у Довале больше нет раздач. И завтра тоже не будет. Церемония окончена. Прошу всех разойтись, соблюдая осторожность. Пожалуйста, следуйте указаниям лиц, ответственных за безопасность, и полицейских. Мне сообщают, что на выезде движение сильно перегружено. Всем спокойной ночи.

Январь 2013 – июнь 2014

«Я не мог не написать эту книгу…» Послесловие автора

Как появилась книга «Как-то лошадь входит в бар»?

Обычно я пишу книгу не потому, что хочу написать ее, а потому, что написание книги становится абсолютно неизбежным…

…Много лет тому назад, еще в 1991 году, работая над своей «Книгой внутренней грамматики», я слышал рассказ о четырнадцатилетнем юноше, в силу обстоятельств оказавшемся далеко от своей семьи, которого вдруг срочно отправляют домой на похороны, не сообщая при этом, кого придется хоронить – отца или мать…

Этот случай запал мне в душу, но относительно недавно я встретил одного из своих старых друзей, который поведал мне похожую историю. Все во мне перевернулось при мысли, что люди могут быть такими черствыми, такими жестокосердными. Как можно посылать юношу в долгий путь на похороны, не сообщив, кого ему предстоит хоронить?

Равнодушие к судьбе ближнего – одно из самых изощренных, самых страшных деяний, причиняющее острую боль, наносящее непоправимый вред человеку. Случается, мы проявляем равнодушие к тем, кто находится в трудном положении, в стесненных обстоятельствах; возможно, это не равно ножу, вонзенному в спину, и потоков крови не видно.

Но равнодушие убивает. Я в этом убежден.

История четырнадцатилетнего подростка, с которым так жестоко поступили, буквально преследовала меня, и всякий раз, заканчивая давно запланированную книгу, я говорил себе: «Теперь я напишу историю юноши, которого везут из пустыни Негев в Иерусалим на похороны, но в течение почти четырехчасового пути он так и не знает, кого ему предстоит похоронить – отца или мать. Я не могу бросить его на произвол судьбы, откладывая книгу еще на год, еще на два…»

Однако мне нужно было найти «ключ» к этой истории, придумать ход, который поможет завладеть вниманием читателя…

И однажды в одной из израильских телевизионных программ я увидел отрывок из представления стендапера.

И вдруг я задумался…

Ведь самое странное, что случилось в жизни этого подростка, – равнодушие окружающего мира к его личной трагедии. В представлении стендапера есть нечто подобное: актер со сцены рассказывает собравшимся об очень личных, очень глубоких переживаниях, но публика вообще-то абсолютно равнодушна к его горестям. Есть некая дисгармония между желанием стендапера выступить перед народом, открыть ему свою душу, снискать его любовь. И тем, что публика пришла на представление «немного проветрить голову», как у нас говорят, она желает слышать со сцены только шутки, остроты, анекдоты.

Признаюсь, мне ни разу в жизни не довелось побывать на представлении в жанре стендап, и, по правде говоря, я не большой поклонник этого жанра. Но я отдаю себе отчет, что и стендап бывает великолепен: если это дерзко, остро, резко, экстремально креативно – то я всецело «за».

Я вижу это по телевизору, который сегодня нельзя включить без того, чтобы тебе на экране не показали стендап.