Как сражалась революция

— Вы помните, бой завязался рано утром,— начал он.— Противник, отброшенный Четвертой кавдивизией, навалился на нас. Сначала мы сдерживали его, а затем ввели свой резерв и сами перешли в контратаку. Все шло хорошо. Но начдив увлекся и забыл про фланги, а белоказаки, отступив в центре, уже начали обходить нас слева. Плохо бы для нас это кончилось, не подвернись мне штабной эскадрон. Взял я его и бросился на фланг. Началась рубка. Белых не меньше двух полков, а наших всего сотня. Внезапно поднялась пурга. Вокруг загудело, засвистело. Все перемешалось, ничего не видно, и нельзя понять, раненые стонут или ветер воет.

Не знаю, сколько это продолжалось,— рассказывал Озолин.— Только так же неожиданно настала тишина. Оглядываюсь — никого живого, кроме ординарца. А вокруг — трупы. Даже жутко стало. Поехали к нам в тыл. Но только спустились в небольшую лощинку, откуда ни возьмись, белоказачья сотня. Казаки увидели нас — и в погоню. Ординарца убили. У меня конь хороший. Думал, уйду. Не тут-то было. На первой сотне шагов конь споткнулся и медленно осел в снег. «Подстрелили лошадь, хотят взять живым,— понял я и тут же решил: — Этому не бывать!»

Оставив коня, бросился на казаков. В одной руке шашка, в другой — наган. Последняя пуля, решил, моей будет.

Трудно сейчас восстановить подробности. Только помню, здоровенный усатый казак поначалу пырнул меня пикой, пробил шлем, скользящим ударом ожег голову. Что потом со мной делали казаки, не знаю. Очнулся, содрогаясь от холода, раздетый, наполовину занесенный снегом. На голове — кровавый лед.

И такая боль, что казалось, мозги вываливаются. Поднял руку, потом вторую. Ощупал голову, подтянул ноги — понял, что жив. Однако встать не мог. Пришлось ползти к раскинувшемуся на бугре хутору. В пути натолкнулся на убитого ординарца. «Ну, брат, и мертвым тебе придется выручать комиссара». Стащил с него брезентовый плащ и надел на себя.

Немного согревшись, я даже на ноги встал и заковылял к стоявшей отдельно от других избушке. Шагов двадцати до нее не дошел, упал в снег. Силы окончательно оставили. «Ничего, ничего,— успокаиваю сам себя,— отдохну немного и доберусь. Только бы не потерять сознания». Лежу так, вдруг вижу, выбегает из хаты мальчонка лет двенадцати, в больших, не по росту, валенках. Задержался у покосившейся постройки, что-то собирает. А я хочу его позвать и не могу: голос на морозе потерял. Рукой машу, а он не видит. Страх меня берет: убежит — и тогда все пропало. Мальчик уже действительно собрался уходить, но на какое-то мгновение задержался, оглянулся и заметил меня. Осторожно, с опаской, подошел и, опершись руками на свои худенькие колени, пригнулся, посмотрел на меня большими черными глазами, в которых одновременно отражались испуг и любопытство.

«Тебя как звать?» — через силу, шепотом спрашиваю мальчугана.

«Мишкой».

«Так вот, Миша, позови мать».

Он убежал. А минут через пять привел седобородого старичка с такими же, как у него, большими черными глазами.

С помощью мальчика старик молча волоком потащил меня к избе. В хате он снял с меня шлем и бросил в печку, сказав, что в хуторе белые. Я спросил, нет ли у него бинта или куска чистой материи, чтобы перевязать голову.

«Нет, сынок, ничего. Вот разве мешок из-под картошки, он чистый».

Перевязали голову мешковиной. Ночью мне сделалось плохо. Я задыхался, терял сознание, на короткое время приходил в себя и снова проваливался в кошмарную бездну. Утром в хату пришли белоказаки.

«Кто это?» — спрашивают.

Опередив старика, я сказался обозником, мобилизованным из Витебска.

«Жаль, не попадается комиссар или командир, а все только дрянь обозная!» — выругался старший из казаков и сдернул с моей головы мешковину.

«Пустить в расход, чтобы не портил воздух»,— предложил второй казак.

«Да не трожьте его, сам помрет,— недовольно пробасил третий.— Разберись тут, кто прав, кто виноват. Офицеры теперь Деникина клянут не меньше, чем большевиков. Получается: паны дерутся, а мы страдаем, как этот»,— кивнул казак в мою сторону.

Из дальнейших разговоров я заметил, что недовольство проявляется и у других казаков. Большинство из них ко мне отнеслись беззлобно. Больше того, сварив суп, плеснули немного мне и даже отрезали кусок баранины. А когда уходили, тот, который заступился за меня, вытащил из сумки рваную рубаху и бросил старику:

«Замотай парню голову».

Еще день пролежал я в надежде, что мне будет лучше. Но лучше не стало, хотя хозяин изо всех сил старался выходить меня. Он достал гусиного сала и смазал обмороженные места.

«Худо тебе, сынок,— участливо говорил старик,— а нам с Мишуткой ни кормить, ни лечить тебя нечем. Мать у него давно померла,— кивнул старик в сторону молчаливо сидевшего Мишки.— И все, что осталось не взятого казаками, спустили мы с ним, чтобы прокормиться».

К вечеру меня увезли в здание школы, где белые устроили лазарет. Он скорее походил на мертвецкую. Раненые и больные лишены были всякой медицинской помощи. Умерших долго не убирали, и они лежали тут же, рядом с живыми.

Когда рассвело, я осмотрелся. Возле меня лежал мертвый казак.