Как ловить рыбу удочкой

Это могло случиться с любым из нас… И вот знаете, мало того что после этого случая я забросил ходить в горы, я стал необъяснимо бояться этого единственного дня в году — Страстной пятницы, когда — не сочтите меня за безумного, — Бог мертв и не смотрит за людьми. И у меня возникла не мысль даже, а ощущение, что в этот день с любым из нас может произойти самое невероятное, непредсказуемое событие. Свалиться ниоткуда, просто с неба, на голову камень, начаться землетрясение или сойти лавина. И каждый год в этот день с раннего утра я иду в храм и стою там целый день, пока идут все три службы, и я знаю, что здесь, в храме, меня никто не тронет, это единственное место, где я могу уберечься от лавины, я стою и жду, пока пройдет этот страшный, всегда ветреный день, и потом, когда он проходит, свободно вздыхаю. А уж как это трактовать, вера это или суеверие, не знаю. Но прошу вас об одном, не будьте легкомысленны и самоуверенны, и если когда-нибудь у вас возникнет какое-то предчувствие, вы увидите какой-то сон или получите какой-то знак, не гоните его, не ищите земных объяснений, доверьтесь ему.

Он обвел всех нас глазами, задержавшись на каждом и более всех на гуманитарии, и сказал:

— А дождь-то кончился. Слышите?

Мы откинули полог палатки и увидели несколько звезд, проглядывавших из-за рваных, быстрых облаков. Иван Николаевич ушел в свою палатку, а мы все пошли разводить костер, и гуманитарий стал говорить, что ничего мистического в этой истории нет, чего можно ждать от людей, которые суются в снегопад на закрытый перевал, идут без снаряжения, пьют спирт, тащат с собой неопытных людей и не проверяют перекаты на горной реке.

Он говорил очень долго, со знанием дела, ибо умел так говорить на любую тему, но никто ему не возражал, мы сидели впервые за последнюю неделю у костра, сушили одежду, грелись, и всем было так покойно, тихо, что думать ни о чем не хотелось.

Жара

Трава на солнце выгорела, стала сухой и колючей, и только в тени около кустов черемухи осталась мягкая, сочная зелень. Там они и лежали, толстый большеглазый Леха с пятой линии, Вадим с шестой, Юрка и самый старший — тринадцатилетний Андрюха. Играли в жопки, Санька водил, а пацаны кричали:

— Ну живей, живей!

Санька бегал с мячом уже больше часа, шатался от усталости и из последних сил кидал мяч, стараясь попасть в развалившихся на траве ребят. Мяч летел слабо, неточно, и они играючи отбивали его сильными футбольными ударами обратно на сухую траву.

— Бегай, бегай давай! Шевелись!

Саньке хотелось все бросить и лечь в тень, но он обязан был отыграться, таков неписанный закон этой игры: отводись, и только потом, если хочешь, уходи. Один раз ему это удалось, но он зачем-то остался и через пять минут был наказан. По лицу, по губам противно тек пот, попадал в рот, Санька вяло подбирал мяч и кидал его двумя руками, одной сил не было, хитрил, старался подбросить поближе, чтобы оттуда уже ударить точно, но пацаны разгадывали его хитрости, орали, и кто-нибудь из них, касаясь рукой земли, как этого требовали правила, подбегал к мячу, опережал Саньку и что есть силы дуплился.

«Они просто меня ненавидят, они нарочно, нарочно», — против воли шептали губы. Зачем он только согласился с ними играть, зачем не ушел, когда было можно? Но теперь он отводится и уйдет. Эта мысль дала ему немного сил, но нет — слишком жарко, и у него ничего не получалось, хотелось лишь одного, лечь, как лежали они. Заплетались ноги, куда-то в сторону летел тяжелый мяч, а из жаркого марева доносилось:

— Жухала! Жухала!

Но какой же он жухала? Он младше их на два года, и он очень устал, но продолжал, ковыляя, бегать на ватных ногах, пока с дач не позвали обедать.

Полчаса спустя Санька сидел на террасе дачи, которую они снимали второй год подряд, и скучающе смотрел, как мать делает салат из редиски, картошки, яйца и зеленого лука и поливает все это постным маслом.

— Не буду с маслом. С майонезом хочу.

— Майонеза нет, — ответила мать спокойно.

— Тогда совсем не буду.

Он сказал раздраженно, нарочито вызывающе, и мать взглянула на него с удивлением.

— Ты что это?

— Ничего! — задрожал от обиды голос.

— Почему ты мне грубишь? Почему ты стал такой грубый?

— Я не грубый.

Ему очень захотелось рассказать матери про пацанов, про игру с неприличным названием, про то, что он так и не сумел отыграться, и значит, после обеда ему снова придется бегать под солнцем, а пацаны будут лежать в тени и гоготать. А солнце после обеда самое страшное. Это висело на нем какой-то недетской мукой — во что бы то ни стало отыграться, но чем мать тут поможет? Не побежит же она отыгрываться за него.

«Не пойду, — решил он. — Черт с ним со всеми, никуда не пойду. — Пусть они без меня играют, пусть водит Леха — жир-трест, пусть водит ухмыляющийся Юрка, пусть они бегают по жаре, а он и без них обойдется. Им просто нравится его мучить, а он их перехитрит, ляжет в саду под яблоней и будет играть в солдатиков».