Как ловить рыбу удочкой

Я впервые оказался тогда в Москве, в университете, и долго не мог к ни к чему привыкнуть. За день уставал, а ночью не мог уснуть и сидел возле окна до тех пор, пока не начинало светать и не проступали далекие очертания жилых кварталов за рекой. Я глядел на них и думал о своем городке на Вычегде с его деревянными мостовыми на окраинах, вспоминал друзей — здесь же не было у меня никого знакомого, и я с трудом представлял, чтобы мне удалось сойтись с кем-нибудь из холодной московской публики. Я не понимал, как можно жить и не сойти с ума в этом грязном безликом городе, и, верно, уехал бы очень скоро, так и не закончив учебу, если бы не эта женщина.

Бог знает отчего она меня выбрала! Вся до кончиков волос москвичка, она, казалось, была одной собой занята и смотрела на все, что ее окружало, отстраненно и свысока. Но ко мне она отнеслась с самого начала иначе, улыбалась и приветливо кивала головой. Приходя на кафедру, я с удовольствием думал, что ее встречу, мы поставим чаю, станем о чем-нибудь разговаривать и ее лицо сделается доверчивым и милым, как у деревенской девушки. Иногда мы уходили с работы пораньше и бродили вдоль реки или по старым улочкам и дворам. Она показывала мне ветхие трехэтажные домики с темными окнами и печально говорила, что это и есть Москва, но от той Москвы уже ничего не осталось.

Она была замужем, но в ту пору это обстоятельство меня нимало не смущало, а напротив вносило в наши отношения особую недосказанность и прелесть. По ее голосу, по изредка вспыхивающим каким-то особенным сиянием глазам, я чувствовал, что мое общество ей приятно, и однажды на втором этаже невзрачного, почти выселенного дома в переулке за Новым Арбатом, где, как уверяла она, жила некогда Цветаева, я слушал, слушал в полутьме ее таинственный шепот, а потом наклонился и поцеловал.

Она, правда, не сразу, но оттолкнула меня, однако ж не рассердилась, а изумленно произнесла:

— Вы в своем уме?

— Да, — ответил я громким шепотом и снова притянул ее к себе, но тут внизу раздались шаги.

— Кто это?

— Командор.

Шаги приблизились, на слабо освещенной стене возникла расплывчатая тень и несколько томительных мгновений спустя мы увидели перед со бой грузную седую даму с керосиновой лампой в руках.

— Что вам тут надо? — властно спросила она, поднося лампу к нашим лицам.

— Мы поглядеть пришли, — робко ответила моя спутница.

— Поглядеть? — переспросила дама с издевкой, но вдруг смягчилась и кивком головы позвала нас за собою: — Ну пойдемте.

Она повела нас в квартиру этажом ниже, где висели на стенах карандашные портреты и фотографии некрасивой худощавой женщины с большими пронзительными глазами, вырезки из старых газет и театральные программки. Хозяйка довольно скупо, но очень толково принялась рассказывать про Марину, Завадского, Антокольского и Сонечку Голлидей, про то как сидела эта чудная компания теплыми московскими вечерами на крылечке дома, а вокруг была война, голод, разруха. Она слушала этот рассказ, изумленно качая головой, и точно не верила, что здесь оказалась, дотрагивалась рукой до кресел и совсем забыла про меня. А я облизывал пересохшие от волнения губы и думал, в какой бы еще Богом забытый дом нам забрести, да чтобы не жили там бесстрашные любительницы поэзии и не помешали нам всласть нацеловаться.

— Развлекаешься? — спросила она меня в другой раз, когда мы оказались в моей комнатке, где едва умещался маленький диван и стол.

Она долго отнекивалась, прежде чем мне удалось уговорить ее зайти на полчаса и поглядеть, как я живу. Но едва закрылась за нами дверь, я кинулся к ней. Она была отчего-то печальна, не отвечала на мои поцелуи и сидела, опустив руки, на диванчике, где я мучился бессонными ночами в своем визави с Москвой. И мне вдруг тоже сделалось грустно, однако эта грусть лишь обостряла нежность. Я целовал ее лицо, шею, плечи, уже не помня себя, но она мягко отстранила меня, поднялась и пошла к двери.

Развлекаешься? Хорошо ей было так говорить, а мне каково, когда вся она притягивала меня к себе, и я мучился неизъяснимой мукой, оттого что эта женщина всякий раз уходит к другому человеку и позволяет провожать себя только до полдороги.

Я запрещал себе об этом думать, но мысли были еще сильнее, и я снова не спал ночами, курил и, глядя на мерцающие за окном огни, думал о том, что, живи мы не здесь, среди бессчетного скопления улиц, домов и площадей, а в небольшом городе, где все лица примелькались, вряд ли бы нам удалось так беспрепятственно бродить и хранить ото всех свою привязанность.