Как испортить хороший текст. От кульминации до финала

Владимир Маяковский, один из авторов нахального манифеста, даже много лет спустя на вопрос: «Часто ли вы заглядываете в Пушкина?» отвечал: «Никогда не заглядываю. Пушкина я знаю наизусть». И в доказательство декламировал стихи любимого поэта.

Тезис о необходимости забыть классиков, как первую любовь, был эпатажным трюком для того, чтобы вызвать первичный интерес аудитории: кто посмел покуситься на святое?! Тем, кто заинтересовался, футуристы предлагали уже не хлёсткие лозунги, а воплощение своих литературных замыслов.

Схожий приём использован и в этой книге. Разобрать проблемы стиля и слога можно было на примерах сочинений малоизвестных писателей или вообще выдумать. Но гораздо эффектнее выглядит разбор огрехов самого Льва Толстого. Мимо такой наживки не пройдёт никто.

Один из величайших философов XX века Мартин Хайдеггер говорил: «Мы часто забываем, что мыслитель, по существу, более действенен там, где его опровергают, а не там, где с ним соглашаются».

Толстой – в первую очередь мыслитель, но даже обоснованный выпад в адрес его писательства раздражает многих. Это гарантия того, что читатели не останутся равнодушными и будут с особенным вниманием изучать весь окружающий текст. Чего, собственно, и добивается любой смышлёный автор.

Обеспокоенные, возмущённые читатели станут спорить с писателем, который их задел, и это прекрасно. «Диалог всегда немного сражение. Потому что если соучастник диалога думает точно так же, как я, то мне его легко понимать, но он мне совсем не нужен», – писал великий знаток русской литературы Юрий Лотман.

Интеллектуальная провокация – продуманная, а не эпатаж ради эпатажа – вовлекает читателя в диалог с писателем и поднимает его с уровня простого потребителя до уровня соучастника творческого процесса. Художественная литература отличается от агитационной как минимум тем, что не стремится никого ни в чём убедить. Писательская задача – дать пищу для размышлений, чтобы читатель сам потрудился умом и душой.

Как быстро давать пищу для размышлений?

В художественной литературе самый быстрый способ сообщить что-то читателю – это диалог персонажей…

…но самый быстрый не значит самый простой. Рэй Брэдбери признавался: «Иногда я подслушиваю разговоры… И знаете что? Люди говорят ни о чём».

Пустой диалог «как в жизни» убивает художественную литературу. В то же время разговор персонажей может быть литературным и служить решению драматургических задач, если по-новому открывает героев, сообщает читателю новую информацию или даёт новый толчок описываемым событиям.

Диалоги происходят с тех пор, как появилась речь. Но диалог именно как литературный приём разработал около 2400 лет назад древнегреческий философ Платон – ученик Сократа и учитель Аристотеля. Он и его коллеги предпочитали вести устную полемику. В разговоре есть возможность мгновенно приводить доводы в защиту своих тезисов, адаптируясь к оппоненту, а письменный текст беззащитен перед критикой.

Платон искал способ компенсации «молчания» текста и пришёл к литературной форме диалога, который имитировал живой разговор. Платоновский диалог отличался от бытовых разговоров «ни о чём», огорчавших Брэдбери. Он строился по законам драматургии: каждая реплика была необходима и решала определённую задачу. Собеседники словно играли в пинг-понг, перебрасываясь репликами. На каждый выпад следовал достойный ответ, на каждую атаку – защита или контратака. В хорошем диалоге не было места репликам, написанным просто ради того, чтобы персонаж не молчал и что-то говорил.

Современники Платона оценили эффективный приём и продолжили его разрабатывать. Спустя столетие философ Гегесий Киренский написал трактат в диалогах «Умерщвляющий себя голодом», а ещё через двести лет римский оратор Цицерон объявил это произведение самым депрессивным из когда-либо написанных.

По сюжету главный герой осознанно морит себя голодом. Друзья в диалогах пытаются его вразумить. А он перечисляет жизненные невзгоды, муки, страдания – и приводит неопровержимые доводы в пользу того, что со всем этим надо покончить и добровольно уйти в мир иной.

Суицидальная концепция героя была настолько убедительно аргументирована, что среди жителей Александрии Египетской нашлись её последователи, которые умерщвляли себя голодом по-настоящему. В результате царь Египта запретил Гегесию публично выступать, сам философ на века получил прозвание «Учитель смерти», а ситуация вокруг его трактата сложилась вовсе не шуточная, хотя и курьёзная.

Дело в том, что диалоги были не руководством для самоубийц, а комплексом риторических упражнений. Гегесий показывал, как должна строиться успешная полемика. И для усиления драматургического эффекта заставил героя защищать абсолютно дикий тезис об отказе от жизни.