Как я был в немецком плену

Пока мы отстреливались от танков, шедших от Лозовеньки, другая группа немецких танков приблизилась к нам с юго-востока. Левин же продолжал считать необходимым обороняться от первой танковой группы, открывшей пулеметный огонь. Внезапно Левин крикнул мне: «Юра, прощай!» Я увидел, что с левого виска у него стекала струйка алой крови. В тот же момент громко застонал и упал с платформы тяжело раненный заряжающий пушку Егор Зорин. Прицельный Вася Трещатов и оба подносчика снарядов – Пастухов и Лёша Мишин – поползли прочь от орудия. Я вмиг сообразил, что теперь бесполезно оставаться на пушке, и пополз по-пластунски к своему защитному окопу.

Пули со свистом пролетали надо мной. Я вдруг почувствовал, как по моей спине потекло что-то, и с ужасом подумал, что это кровь. Лишь упав в спасительный окоп, я понял, что со мной всё в порядке, а по спине текла не кровь, а вода из разбитой стеклянной фляги. «Слава тебе, Великий Туро, – сказал я по-чувашски, – что оставил меня целым».

Между тем почти рядом с нашей пушкой упал новый вражеский снаряд. После этого я очень плотно прижался животом ко дну окопа и уже больше ни на сантиметр не поднимал голову. Так я пролежал, почти не шелохнувшись, несколько часов.

Пара немецких танков, проехав очень близко, едва не завалила мой окоп. Танки немного постояли возле искореженных орудий: вероятно, танкисты захотели убедиться, что пушки больше не пригодны для стрельбы. Однако, удалившись метров на 200, танки всё же произвели по ним несколько выстрелов, и один из снарядов угодил прямо в ящики с нашими снарядами. В результате снаряды стали рваться друг за другом по одному или по несколько штук сразу, причем одни взрывались непосредственно в ящике, а другие, из-за взрыва соседних, вылетали из ящика и только потом взрывались в воздухе или после падения на землю. И во всех случаях сотни осколков разлетались во все стороны и многие попадали в мой окоп. К счастью, меня не задело. А какой возникал грохот при взрывах, не описать словами!

Взрывавшиеся снаряды создавали еще и страшные световые эффекты. Единственным спасением от них и от страшного грохота было лежать с закрытыми глазами головой вниз. А вокруг из-за взрывов зажигательных снарядов, развивавших температуру значительно выше 2000 градусов, пылало всё, что только могло гореть. Полыхала солома, которой мы замаскировали орудия и окопы, и даже стерня, оставшаяся после уборки хлеба. Но бороться с пожаром не было никакой возможности – я не мог даже на миг высунуться из окопа. Лежавшие по его краям, сгорели дотла и новенькая шинель, и вещевой мешок, и сумка с противогазом, деревянная ручка саперной лопаты, даже деревянное ложе и приклад винтовки, ставшей вовсе непригодной. А вдобавок начали рваться патроны для винтовки. Пули со свистом летели с бруствера окопа, и я ужасался от мысли, что они попадут ко мне в окоп. Упавшая в окоп искра зажгла в углу слой соломы, и я, приподнявшись, с трудом загасил пламя, хлопая по нему рукавом и пилоткой.

Стало трудно дышать из-за едкого дыма и пыли; лицо, руки и одежда покрылись копотью. Начал распространяться запах паленой плоти, исходивший, вероятно, от тела Левина, свисавшего с платформы разбитой пушки. Этот кошмар длился до глубокой ночи с 23 на 24 мая.

С наступлением полной темноты похолодало, и я начал замерзать; невыносимая дрожь охватила меня с головы до ног. Я вспомнил, что надо принять дозу хинина, но пакетик с лекарством сгорел вместе с вещевым мешком.

К счастью, оказались целыми огрызок простого карандаша, маленький немецко-русский словарь и документы, хранившиеся в карманах гимнастерки и брюк. Сохранилась и алюминиевая ложка, которую я постоянно носил у правой ноги между обмоткой и брючиной. Весь вечер и ночь меня постоянно мучила страшная жажда, гудело в ушах и тошнило, хотя желудок давно был пуст. «Хорошим» было лишь то, что совершенно не возникало желания курить. Всё у меня ныло и болело. Душу охватило полное отчаяние, и если бы в тот момент винтовка не была вышедшей из строя, я бы, наверное, застрелился…

В момент моего крайнего отчаяния, уже после полуночи, кто-то несколько раз потряс меня. Это оказался Вася Трещатов: «Юр, ты жив, не ранен?» «Да, да, жив, не ранен, но всё болит и не могу даже шевельнуться», – ответил я. «Меня послали искать уцелевших и способных двигаться, – продолжал Вася. – Сбор намечен около нашего грузовика. Но те, кто сейчас не в состоянии идти, потом будут выбираться из окружения самостоятельно. Я скажу Кирпичёву, что не нашел тебя. Дай Бог, еще увидимся», – сказал напоследок Вася. Я захотел задержать друга и сказать ему, чтобы он помог мне выбраться из окопа и пойти с ним вместе. Но Вася уже скрылся в темноте. И я не знаю, что с ним потом стало.