Как я был номеном

Через минуту в крепости началась беготня. К реке унеслось несколько человек, застучали топоры. Дружинники и воины выстроились ровными рядами, неподалеку от нас встал сам конязь, придирчиво наблюдавший за окончанием работ. На нас высокое начальство едва взглянуло. Широкий в груди и плечах рослый конязь внушал почтение и трепет, про таких говорят «человек на своем месте». Местный властитель отличался сурово-мужественной внешностью, пронзительным потрошащим взглядом и лицом много повидавшего человека. Окладистая бородка пробивалась сединой, возраст вплотную приблизился к экватору века или уполз за него. Годы еще не сказались на выправке и стати, но уже подтачивали тело, упивавшееся последними радостями молодости – по-прежнему легко взлететь в седло и почти невесомо соскользнуть, резко нагнуться или, словно что-то увидев, стремительно шагнуть к кому-то, что вызывало переполох и шараханье. Сейчас правитель застыл недвижимо, и прочие, кто не участвовал в происходящем напрямую, тоже превратились в каменные изваяния.

Конязь рта не раскрывал, его мнение и приказы огласил один из приспешников:

– Люди доброй воли, честные, свободные и равноправные! Свершилось злодейство. Не по праву отняты жизни и в нарушение устоев отобрана свобода. Нет сомнений, кто это сделал и по какой причине. Потому во имя справедливости да ниспошлет Святой Никола кару на головы убийц! Челн, добро и доспехи изымаются в казну и подлежат продаже. Злодеев – на кол. Приемышей отдать пострадавшему семейству. Таково слово конязя!

На траву положили заточенные с одного конца тонкие бревна – по числу команды Никодима, каждое длиной метра в три. Преступников вывели на всеобщее обозрение. Они щурились после тьмы помещения, где их содержали, отказывались идти, мычали сквозь кляпы и пытались высвободить связанные за спиной руки. Ударами солдатских сапог их опрокинули вниз лицами, на каждом задрали повыше или вовсе сняли остатки одежд, и разложили, как шпалы, рядком перед остриями длинных кольев. На спины брыкавшихся тел село по солдату, шеи осужденных прижали к земле, другие солдаты приблизились к тыльным сторонам кольев с тяжелыми молотами в руках. Я закрыл Марианне глаза. Она гневно отмахнулась от моей ладони. Ах да, она царевна и все такое. Но мне не хотелось, чтобы она видела дальнейшее.

Молотобойцы размахнулись. Сидевшие на спинах преступников направили острия, а солдаты, державшие казнимых, вцепились в них всей силой, чтобы те не дергались.

Молоты ударили.

Даже сквозь кляпы неслись безумные крики. Кровь стыла. Через минуту насаженных на кол преступников взвили в воздух. Поднятые веревками колья, похожие на вилки с наколотым деликатесом, основаниями утопли в подготовленных отверстиях в земле. Пока одни солдаты придерживали колья вертикально, другие сыпали в ямки песок и утрамбовывали. Продолжавших орать и дергаться преступников оставили сползать под собственной тяжестью до окончательного повреждения внутренностей. Я заметил, что их специально развернули лицом в сторону протоки. Это был живой (пока) намек всем, кто проплывал мимо.

Процедура воздаяния по справедливости подошла к концу. Взмах начальственной руки завершил церемонию, на указательном пальце конязя от солнечных лучей блеснул перстень с камнем, что сразу обратил на себя внимание прекрасной половины нашей небольшой компашки.

Как бы женщины ни пыжились, как бы ни строили из себя крутых воительниц, природу не обмануть: ну, любят они красоту и все красивое, начиная с себя. В стране башен я перстней не видел, как и брошей, серег, ожерелий и прочей бесполезной, с моей точки зрения, дребедени. На шею и на руки там надевали что-то практичное или защитное, а побрякушек в общепринятом смысле не существовало. Вообще. Любовь к прекрасному выражалась в украшении доспехов и оружия, но и в украшательстве местные жители особо не усердствовали. Зачем, если завтра доспех помнется, а оружие сломается?

Здесь было не так. Марианне понравилась невиданная вещица, ее глаза пожирали сверкавшую бранзулетку, переливавшуюся в лучах и игравшую всем спектром. С таким же восхищением я смотрел бы сейчас на пистолет с запасными магазинами и надувную лодку.

Конязь невесомым мотыльком вспорхнул в седло, последовал прощальный кивок солдатам, и дружина с правителем ускакали. Народ стал расходиться, без эмоций обсуждая ничем не удивившее зрелище.

– Опять криво пошло, через живот выйдет, – буднично жаловался кто-то, указывая на конвульсивно дрыгавшиеся окровавленные тела. – Есть же где-то умельцы, которые так направят, чтобы по горлу – и через рот. А это что за халтура?

– Враки, – отмахивались другие. – Всегда в ребра выходит, редко когда до подмышки дойдет. Никто и никогда не видел, чтобы ровнехонько через рот выперло.

– А я бы посмотрел. Может, нужно не молотом, а, как в старину, приподнять лиходея «журавлем», смазать жиром и опускать тихонечко на кол, поправляя, чтобы ровнее было?

– Ты это папам посоветуй, а я посмотрю, что получится.

После упоминания пап в дико привычном для меня множественном числе все разговоры оборвались.