Как я был Анной

Я: У меня глаза блестят, потому что вы меня бесите. Идите вон от моего шалаша! Себя госпитализируйте!

Парень: Стокгольмский синдром.

Жена: Это что?

Парень: Это когда заложник проникается симпатией к террористу и начинает его защищать.

Я огляделся.

Я: Где тут террористы? Ты о чём?

Парень: Вас удерживала дикая природа, значит, природа и есть террорист.

Девушка: Точно. А сейчас он её защищает и не хочет от неё уходить.

Я: Вы психи. Я сам к ней пришёл, своими ногами.

Мужик: Чё его слушать, если синдром? Верёвка есть?

Парень снял рюкзак и достал канатик.

Я: Зачем вам верёвка? Вы чего?

Мужик присел и отрезал от канатика два метровых куска. Один отдал парню. Запахло жареным. Я отступил в шалаш.

Мужик: Отряд, окружай потеряшку!

Жена: Олежек, не буянь. Ты серьёзно болен. Мы тебя в больницу определим.

Я: Не надо меня никуда определять! Я нормальный. Я пожить тут хочу. Не подходите, суки!

Я проломил стенку шалаша и побежал, но недалеко, потому что споткнулся о корень. Дождевики навалились всем скопом. Я перевернулся на спину. Прилетело палкой. Мужик постарался. Скрутили, связали, вскинули, понесли.

Шалаш. Небо голубое. Лежу, щавель жую. Нет, волонтёры приходили, конечно, уговаривали, и жена плакала, и вообще, но потом все как-то рассосались. Потянулись счастливые денёчки. Я плавал, ел землянику, лазал по деревьям, как в детстве. Стройность вернулась, гибкость исконная, ни одной мысли, только ощущения. Вот мох, вот кора, вот гриб. А через неделю нагрянули журналисты — девушка с микрофоном и толстый оператор с камерой. Я находился в шалаше и нюхал землянику в обе ноздри, сложив ладони ковшом, а тут они. Я сидел, скрестив ноги, как йог, потому что живот подсдулся, и приятно. И в одних плавках. И щетиной ещё зарос.

Журналистка: Вы — Олег Верещагин?

Я: Нет.

Журналистка прищурилась и заглянула в телефон.

Журналистка: Вы — Олег Верещагин.

Я: Да.

В телефоне была моя фотография из инстаграма. Журналистка протянула руку, я пожал.

Журналистка: РБК-Ньюс, Дарья Сапрыкина. А это мой оператор Саша.

Саша помахал рукой и завозился с камерой. Я промолчал.

Журналистка: Мы делаем про вас передачу и хотим взять небольшое интервью. Вы согласны?

Я: Я…

Журналистка: Саша, работаем!

Журналистка вылезла из шалаша и потащила меня за собой, я чуть землянику не расплескал. Встали. Саша вскинул камеру на плечо. Показал три пальца, два пальца, один палец.

Журналистка: Доброе утро. Я веду прямой эфир из леса, где живёт бывший инкассатор Сбербанка Олег Верещагин. Скажите, Олег, что побудило вас бросить работу и семью и поселиться в этом шалаше?

Я: Хорошо мне тут. Поживу пока. Земляники вот набрал, нюхаю.

Я показал оператору «ковш» и для наглядности понюхал. Журналистка склонилась и тоже понюхала. Она была красивой и точёной, как статуя.

Журналистка: Пахнет одуряюще. Говорят, вы ушли из мира в знак протеста? Против чего вы протестуете?

Я: Суды эти, ипотека… Криво всё как-то, понимаете? А тут тишина, интернета нет, птички поют. И небо видно. Я крышу разворошил и весь день в небо смотрю. Землянику жую или щавель и смотрю. И почему мы окна вбок делаем, а вверх — никогда?

Журналистка: Вы хотите сказать, что протестуете против засилья высоких технологий, судебной системы и технократической цивилизации?

Я: Э-э-э… Я просто тут живу, чтобы не жить там.

Журналистка: Хорошо. А как же семья, работа, обязательства?

Я: А как же свобода? Как же лес, щавель, речка, шалаш? Кто будет нюхать землянику и смотреть в небо?

Журналистка: А зачем нюхать землянику и смотреть в небо?

Я: А зачем семья, работа, обязательства?

Журналистка: Не знаю.

Я: И я не знаю.

Журналистка: Хорошо. Чем вы здесь питаетесь? Только подножным кормом?

Я: Травки-ягодки жую и грибы на костре жарю.

Журналистка: Где вы моетесь?

Я: В речке. А какать в ямку хожу.

Журналистка: Очаровательная подробность. Что вы будете делать зимой?

Я: Я даже на час вперёд не думаю, не то что на месяц.

Журналистка: Вы — фаталист?

Я: Зима придёт, там видно будет.

Журналистка: Что — видно? Фаталист вы или нет?

Я: И это тоже.

Журналистка: Последний вопрос. Вы поселились в лесу навсегда или планируете вернуться?

Я: Сложно что-то планировать, когда вперёд не думаешь.

Журналистка: С вами была Дарья Сапрыкина и ушелец Олег Верещагин прямиком из пермского леса.

Оператор скинул камеру с плеча и полез в сумку. Журналистка отдала ему микрофон и повернулась ко мне.

Журналистка: Можно личный вопрос?

Я: Давайте.

Журналистка: Как вы тут без женщин?

Я: Как-то не хочется, не дрочу даже.

Она вспыхнула и улыбнулась.

Журналистка: Спасибо за интервью. Удачи.

Я улыбнулся и кивнул. Оператор помахал. Он немой, что ли?

Если честно, сначала я не придал этому интервью значения. А через три дня придал. Было утро. Я с речки вернулся и залез на сосну, чтоб посмотреть на мир сверху, потому что всё снизу да снизу, надо ведь и сверху когда-то? Сижу на ветке, обозреваю, вдруг вижу — идут. Пятеро. С бородами. С рюкзаками. С удочками. С палатками. К шалашу подошли и стоят. А потом один как заорёт: «Э-ге-гей! Оле-е-ег!» Случилось, думаю, что-нибудь. Жена, думаю, наверное, за мной прислала. Спустился.