Как читать книги

Другими словами, незадачливого и не шибко умного Олли я люблю больше всех. Он знает то, что знает, и с этого его не свернуть. Он никогда не постигнет это самое «взаимное исключение», сколько бы ни прожил, зато он целыми днями развлекает меня своей болтовней и постоянно смешит. А с другой стороны, Олли настоящий Эйнштейн по сравнению, скажем, с чихуахуа, просто он живет в тени двух очень способных птиц и одной самой настоящей суперзвезды. На прошлой неделе в лабораторию приходила знаменитость с местного ТВ, я сама организовала этот визит, так Миша оставил бедного Олли в Птичьей гостиной, даже не представил его гостям.

– Миша, вы обижаете Олли, – сказала я, когда телеведущая, в куцей юбке и с ярко-малиновыми губами, удалилась.

Мы остались одни в Комнате для наблюдений, и Миша взирал на меня одним из тех своих замораживающих время взглядов – загадочным, сосредоточенным и приводящим в сильное замешательство.

– Вайолет, нельзя идти в науку, – сказал он, – если не хочешь иметь дело с бактериями. У бактерий нет индивидуальности. С этим даже вам придется согласиться.

Такие слова можно вполне счесть за скрытое оскорбление, адресованное той, кто окончил лишь школу, кто не имеет никаких рекомендаций, одни лишь склонности. Но если взглянуть с другой стороны, эти же слова могут означать, что он ценит в человеке доброе сердце.

Я все время напоминаю себе, что он предпочитает меня Софи, а ведь та учится в магистратуре.

– И не называйте его Олли.

– Но ему нравится.

– Откуда вы знаете?

– Знаю, и все.

– Вы провели тщательные наблюдения, сформулировали гипотезу, разработали эксперимент, проанализировали его результаты?

– Нет.

– Тогда откуда вы знаете?

– Оттуда же, откуда я знаю, что Олли ваш любимец.

– Оливер ни на что не годен.

– И при этом ваш любимец.

– Интуиция противоположна науке, – сказал он, но, прежде чем уйти, долго изучающе смотрел на меня, словно давая понять, что, возможно, собирается обдумать эту проблему.

Птицы к тому времени уже завершили рабочий день, очаровав телеведущую. Миша, кстати, тоже был очарователен – возможно, из-за голоса телезвезды, глубокого, с хрипотцой, такой заворожил бы даже пень.

Отпирая дверь темного Хантингтон-холла, я делаю мысленную пометку: не забыть заплатить самой себе за дополнительный час работы, обычный, не сверхурочный, – я практичная, но не жадная. Войдя внутрь, я замираю – коридор чуть вибрирует от таинственного ночного мерцания, такое в каждом ужастике происходит. Трой обожал фильмы ужасов, мы с ним сидели на огромном белом диване его матери, словно прибывшем из фильма ужасов, и Трою нравилось, когда я в особо страшные моменты утыкалась ему в грудь. В этих фильмах почему-то именно девушек убивают как-то особенно жутко, и они почти всегда полуголые и липкие от крови, но только не грудь – она всегда красивая и очень чистая, и в таких местах полагается смеяться, Трой всегда говорил, что это же обхохотаться, девчонка же сама напросилась – открыла дверь, отодвинула занавеску в душе, откинула покрывало, вот и получай, – но иногда от хохота Троя мне становилось не по себе. Если его родителей не было дома, мы принимались кувыркаться прямо там, на подобранном в тон дивану белом ковре, когда по экрану еще ползли титры, и в тех случаях секс мне совсем не нравился. Нет, я любила секс, считала, что одариваю Троя чем-то особенным, чем могу одарить только я, но после киношных ужасов мне было не по себе, и он был какой-то другой, и, честно говоря, от вида моих расчлененных ровесниц желание заниматься любовью у меня пропадало. Впрочем, моего мнения Трой не спрашивал, и секс после ужастиков был ни капли не похож на то, чем могу его одарить только я. Дона-Лин как-то сказала, что теперь положено спрашивать разрешения на секс, но ей никто не поверил. «Клянусь вам, девки, ведь двадцать первый век на дворе, и парень обязан спросить, хочешь ты или нет».

Здание ночью издает неясные звуки – может, трубы, или бойлер, или старые замки, а то и психопат, рыщущий в поисках жертвы, чтобы совершить свое сексуальное насилие. Стук моих шагов громкий, но неуверенный, тускло светящаяся надпись «ВЫХОД» призрачно зависла в воздухе. Мне страшно дожидаться лифта, и я поднимаюсь по лестнице пешком, но это оказывается еще страшнее. Дышу я все громче и с каждой ступенькой трясусь все сильнее, но наконец-то вот она, нужная дверь, я достаю ключ и с леденящим душу скрежетом вставляю его в замок.

Это звуки тюрьмы.

Но вот я в тишине и покое Птичьей гостиной, тут мое место, и я рада очутиться здесь, пусть в семь утра и вставать. В тюрьме перекличка в шесть, так что я привыкла к раннему подъему даже после беспокойной ночи.

Олли уже шуршит в своей накрытой клетке. Остальные спят, но Олли всегда просыпается первым. Мой хороший. Я включаю небольшой светильник, надеясь не разбудить остальных птиц.

– Привет, милая, – скрипит Олли.

У других попугаев сквозит легкий русский акцент, особенно в звонком «Л», но Олли говорит как картофельный фермер из Северного Мэна. Приподняв накидку, я вижу, что с ним все в порядке.

– Привет, милая.