Качели судьбы

Майор Кандауров читал многолетней давности «отчёты» Ларисы Тополёвой. «… После занятия несколько человек: Викторов, Жиров, Шеин, Быкова, Картуш и др. пошли на квартиру Жирова, пили вино, чай, продолжали разговор о рассказе Ситиной…»

В начале отчёта Тополёва коротко пересказала содержание рассказа, который одна из студиек читала на том занятии. Уже не слишком молодая женщина, Ирина Ситина отстаивала своё право откровенно писать об интимной жизни и переживаниях героини.

«… Жиров назвал рассказ забавной порнухой. Картуш язвительно высмеяла отдельные слишком откровенные моменты. Шеин стал говорить, что литература такого направления неперспективна, в нашей стране этого не напечатают. Викторов не согласился с ним, сказал, что если бы это была гениальная вещь — нашёлся бы хоть один смелый редактор журнала, рискнул бы. Но Ситина просто глупа, рассказ её претенциозен и пошл. Продолжая эту тему, ребята заговорили об исторических традициях. Все сошлись на том, что русской литературе исторически были присущи сдержанность и скромность в вопросах интима. В то время как на Западе — иное. Ещё трубадуры и труверы довольно откровенно воспевали любовные отношения, а некоторые песенки вагантов вообще непристойны…»

Кандауров усмехнулся, качнув головой. В Ларисиных «отчётах» студийцы представали рассудительными, идейными, патриотически настроенными. Скользких тем они успешно избегали или разрешали их с честью. Вот, хотя бы, как в этом «отчёте».

«… После занятия сидели в кафе. Разговор зашёл о поэте Николае Руденко, исключённом из Союза писателей — об этом была статья в «Литературной газете». Я этого поэта не знаю, он пишет на украинском языке. Но Андрей Викторов прочитал одно стихотворение, где шла речь о старухе-колхознице, которая тяжело работает на земле, а её сыны и внуки руководят и дают ей щедрые обещания улучшить жизнь. Вадим Лесняк пошутил: «Что ты пропагандируешь нелегальщину!» Но Викторов ответил, что эти стихи — триптих «Мать» — он читал несколько лет назад в журнале «Вітчизна» совершенно свободно опубликованные. «Пойди в библиотеку, возьми и читай пожалуйста», — сказал он. Нина Картуш сказала, что, наверное, стихи справедливые, и жизнь в колхозе нищенская, но Викторов ответил: «Ты за свою жизнь ни разу из города не выезжала, так что помалкивай о том, о чём понятия не имеешь». А Лесняк добавил, что Руденко исключили не за стихи, а за то, что он составлял и распространял антисоветские документы, передавал их за границу враждебным службам пропаганды. Он сказал, что однажды случайно наткнулся на передачу радиостанции «Голос Америки» и услышал, как передавали руденковскую «Декларацию». Сплошная клевета на нашу страну: и попрание прав человека, и преследования за убеждения, и национальные притеснения, и реставрация культа личности… Лиля Быкова сказала, что за такие вещи можно и в тюрьму угодить. На что Викторов ответил: «Но ведь никто его не сажает и не собирается. У нас не культ личности, что бы он там ни говорил».

… Тогда ребята ещё не знали, что очень скоро поэт и его жена отправятся этапом — один в Красноярскую область, другая — в Мордовский женский лагерь…

Имя студийца Вадима Лесняка попадалось и в некоторых других отчётах Тополёвой. И всегда он говорил очень правильные слова. Кандауров подумал с жалостью: «Наивная девочка! Выгораживала его. А ведь он наверняка сам заводил провокационные разговоры».

Когда Антон Антонович растолковывал ему идейную градацию между информаторами, Викентий спросил:

— Значит, Тополёва была не одна? Кто-то из студийцев ещё контактировал с вами?

— И очень охотно. Можно сказать — добровольно и активно.

Он долго не соглашался назвать этого человека, но потом всё-таки назвал: верно, майор интересуется не из праздного любопытства.

— Понимаю, — сказал Антон Антонович. — Тебе кажется, что чем больше ты будешь знать о погибшей, тем вернее выйдешь на убийцу.

— Разве не так?

— Так, если ниточка и вправду тянется в прошлое.

— А я всё больше уверяюсь в этом… Ну, так как же?

Полковник качнул головой:

— Назову, Викеша, сейчас назову. Только ты очень удивишься. Это Вадим Романович Лесняк.

И хотя после разговора с Сарматовым Кандауров почти ожидал услышать то, что услышал, но не сдержался, воскликнул:

— Да ну! А он что, разве ещё и литературой занимается?

— Теперь, когда стал крупным политическим деятелем, поостыл к этому делу. А в былые времена две книжечки стихов у него вышли. Со скрипом, правда. Ведь типичный графоман с болезненным самолюбием.