Качели судьбы

— Так не годится!.. Не уважаешь!.. Не стесняйся, девочка!.. Это не наш человек!.. До дна, до дна!..

Лариса растерялась, но упорно качала головой, а потом поставила стакан на пенёк. И тогда лидер этой компании, тридцатипятилетний поэт, красавец-мужчина с гортанным, проникновенным голосом, приобняв её за плечи, склонился близко к лицу, сказал многозначительно:

— Оставьте девушку в покое! У нас никого ни к чему не принуждают…

В тот вечер этот парень — Андрей — поехал её провожать, и всю дорогу томно жаловался: «Хорошая ты девочка, Ларочка, только далеко живёшь!» Говорил о поэзии, называя Евтушенко «Женькой», а Вознесенского «тёзкой». У подъезда предложил не торопиться, посидеть на лавочке, поговорить. Лариса согласилась, ей было интересно и даже лестно, что такой взрослый и умный человек уделяет ей столько внимания. Но Андрей тут же разговоры прекратил, стал целовать её. Она почти не сопротивлялась, но когда его руки уверенно и умело стали оглаживать её груди, и он зашептал: «Где бы здесь уединиться?..» — она решительно встала, попрощалась и ушла.

Впрочем, Андрей оказался человеком не обидчивым, добродушным. После следующего занятия он сам проследил, чтобы она непременно пошла со всей компанией, держался как покровитель и друг, но провожать уже не рвался, всё подшучивал над там, что «хорошая девушка, да далеко живёт».

Под дубом или в кафе-стекляшке разговоры обычно шли по накатанной колее. Обсуждались свои собственные творческие удачи или неудачи: проскочившую в каком-либо журнале публикацию или отказ напечатать стихи. Причём, не печатались, по мнению всех, совершенно гениальные вещи. В издательствах сидели сплошные трусы и бездари, в редакциях тоже дрожали перед цензурой. Много интересного узнала Лариса и о писателях города: кто пьёт, кто периодически в психушке лечится, у кого с кем роман… Впрочем, в подобных разговорах отсутствовало злорадство или осуждение — обычный лёгкий трёп. Ребята в компании знали многое такое, к чему Лариса только приближалась: не пропускали премьер в театрах, выставок, творческих встреч. От них девушка впервые услышала о «мастере и Маргарите» Булгакова, о «Реквиеме» Ахматовой, о «Докторе Живаго» Пастернака. Говорили и о Солженицыне — многие слушали «Голос Америки», жалуясь на то, что делать это трудно, передачи сильно глушат… Когда бутылки уже бывали выпиты, начиналось чтение стихов по кругу. Компания, к тому времени очень весёлая, реагировала непредсказуемо: читавшего бурно обругивали или прерывали восклицаниями «ты гений!» А если мнения расходились, то в ход шли даже кулаки… Неизменный восторг вызывали стихи Нины Картуш. Лариса точно не могла определить своё к ним отношение. Пронизанные чёрной мистикой, эти стихи как будто завораживали внутренней музыкой, но и отторгали от себя душу девушки. Но зато своё отношение к самой Нине Лариса понимала точно: брезгливость.

Это было странное существо. Лет тридцать ей наверняка стукнуло, но держалась она как девочка-подросток. Ходила вприпрыжку, повисала, болтая ногами, на шеях парней, импульсивно размахивала руками. Худенькая, моложавая, она, может быть, была бы и хороша. Но её волосы свисали немытыми и нечесаными прядями, светлая блузка пестрела грязными разводами, подол у юбки болтался, оборванный, кокетливо выглядывала замусоленная комбинация, по чулкам бежали стрелки, на которые, как и на всё остальное, она не обращала внимание. Курила поэтесса сигарету за сигаретой, обсыпая всё вокруг пеплом. Ну и пахло от неё!.. Однажды даже Андрей, её лучший друг и почитатель таланта, воскликнул:

— Нинка, ты бы хоть изредка мылась?

На что та спокойно и гордо ответила:

— У меня нет денег на мыло! Я ведь на творческой работе, а поэзия, как известно, не кормит.

Ларисе было странно слышать это. Ну не кормит поэзия, так иди и работай где-нибудь! А не гордись своим нищенством… Уже будучи членом Союза писателей, Лариса оставила свою инженерную работу, чтобы полностью заниматься творчеством: не получалось совмещать то и другое. Материально стало заметно труднее, но они со Всеволодом пошли на это, стали жить на одну его зарплату в промежутках между Ларисиными гонорарами. Но и тогда, вспоминая Нину Картуш, Лариса испытывала чувство неприятия…

Да, ей не трудно было бы находить темы и факты для «отчётов» — такие, которые порадовали бы Геннадия Николаевича. Но каждый очередной отчёт она писала с неимоверным трудом именно потому, что эти факты нужно было обойти и всё-таки что-то написать. Каждый раз, читая исписанные её почерком листики, кагэбист хмурился и всё реже сдерживал недовольство. Поначалу он мягко упрекал её: «Неужели никаких конфликтных разговоров не возникает? Будьте внимательны, Лариса!» Позже говорил: «Может быть, вам не доверяют? Заговорите сами, попросите почитать что-то из самиздата». А на одной из последних их встреч, не сумев скрыть раздражение, отбросил листик с «отчётом»:

— Вы неискренни, Тополёва! Позавчера в вашей компании шёл разговор о Даниэле и Синявском, я знаю! Вы же об этом ни слова не пишите!

ГЛАВА 22