К отцу своему, к жнецам

Все, что могло, поднялось с места и вслед за господами ушло в монастырь, к завтрашнему празднеству, я же остался с немногими при нашем алтаре. Почтим, однако, сей день и мы, как сможем: ведь многие, свидетельствуя о единстве Церкви, разным чином священнодействий, но в единой вере служили единому Господу. Верою Авель принес Господу от первородных стада своего и от тука их, никакой заповеди о сем не прияв и писаным законом не наставленный, но одним законом естества наученный чтить Творца, и не приношениями, но праведностью угодил Богу. Верою Ной, вняв повелению о вещах невиданных, создал ковчег, и спасся в нем, и, выйдя из него, первым устроил жертвенник Господу, взяв от всякого скота и от всех птиц чистых, и принес во всесожжение: и принял Бог жертву от людей, которых, долгими испытаниями теснимых и страхом кораблекрушения терзаемых, Он укреплял утешением и направил в гавань безмятежности. Верою Авраам принес жертву Господу, не писаному закону вняв, но божественному видению. Принесу и я нечто на украшение праздника, взяв из ковчега моей ревности, с упованием, что примет мое приношение Бог, вменит мне веру в праведность и дарует обещанную землю покоя.

44

31 июля

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Радостное и сладкое зрелище, о возлюбленные, ныне нам предстоит, достойное внимания, достойное ревности, достойное памяти. Если грубейшие от поселян частыми повестями умерших своих поминают, занятья каждого из них, исправен ли был в ратайстве, в ловитве ли удачлив, в плотничании добр, возвещают друг другу искренно и, на гроб его приходя, дела и слова его похваляют, оказуя нелестную любовь и творя себе утешение, – не паче ли нам подобает мужа сего, блаженного Германа, в духовных подвигах от юности подвизавшегося и от Бога всеместно прославленного, изобразить словом, не для его почести – ибо приял от неба честь неоскудную – но нынешнему празднеству на украшение и нам на пользу и отраду, да узрим его, как живого, и на подражание ему подвигнемся. Если же мы смолчим, не премолчат пределы осерские пастырского его смотрения, не скроют хляби британские его странствий, предпринятых для защищения христианской веры, не потаит и весь галльский мир ни помощи его, ни вседневного покровительства. Если лик верных о нем не возгласит, прославит его хор ангелов. Мы же вкратце изложим нечто из его истории, от великого – немногое, от дивного – дивное.

Осерского города житель, знатного рода отрасль, Герман был измлада наставлен в науках и, блистающий красноречием и знанием права, поставлен правителем родному городу. Росла на площади груша, высокая и прекрасная видом: к ее ветвям привешивал он головы пойманных им зверей, в похвалу себе, на удивление согражданам. Епископ осерский, по имени Аматор, удрученный сим безумным обрядом, часто приступался к Герману с мольбою, дабы удалился он от таковой забавы и совершенно оставил ее, христианам поношение, язычникам подражание, и впредь не трущобы лесные, но душу свою обшаривал, уязвляя ее неустанным покаянием: всем ведь ведомо, что грехи, совершаемые людьми могущественными, быстрее совращают общество, и домашнее хуже чужеземного. И хотя не уставал боголепный муж в сем увещании, однако не преставал охотник трудиться в своем идолослужении, среди города водрузив знамя своей гордости, не желая ни свое тело от гоньбы успокоить, ни чужого разума во благовременье послушать. Меж сих тщетных уговоров блаженный Аматор, услышав однажды, что Герман покинул город ради обычной ловитвы, к оному древу отправляется, которое священным сделал страх Германова гнева, к древу, пестрому от крови, пахнущему тлением, плодовитому святотатством, и велит рубить под корень, – видя же, что колеблются дровосечцы, сам первый берет секиру и вонзает в дерево, подавая другим пример и ободрение. Сколь справедливо зовется Аматором, не своего благоденствия, но чужого спасения неустанный ревнитель! Звенит под секирою ствол, стонет от ударов и наконец, изнуренный жестоким железом и своею тяжестью побежденный, рушится и гибнет, всю площадь собою застлав и впервые допустив сойти на нее солнечному свету. Тотчас блаженный Аматор предает огню этот приют тщеславия, дабы истребилась самая память о нем, трофеи же смрадные, качавшиеся в тени ветвей, велит извергнуть из городских стен. Скоро долетает весть до слуха Германа и воспаляет его душу: пенится он, как вепрь, гремит, как лев, глядит мрачно, как пес разъяренный; забыв святую веру, коей обрядами и дарами он запечатлен, презрев почтение, подобающее святительскому сану, грозит смертью блаженному мужу, а чтобы христиане, стекшись на защиту пастыря, ему не помешали, толпу соратников увлекает за собою в город, словно на битву.