К отцу своему, к жнецам

А вскоре после этого наш господин заболел, что было для всех неожиданностью, хотя потом начали говорить, что стоило ждать беды, после того как в декабре грянул гром и молнией разбило в гавани одну из галей английского короля, а край города ушел и рухнул в море. Наши врачи отступились, и от сицилийцев тоже было мало помощи, а его так терзала горячка, что больно было смотреть, и когда он опоминался, то говорил: «Хотел бы я сейчас быть в Ольнее» или спрашивал новостей, ему же отвечали, что все по-прежнему, хотя в ту пору поднимался раздор между английским и французским королями из-за коварства сицилийского короля, которому не было покоя, пока между ними царит согласие. Своими наветами он довел до того, что английский король стал видеть во французском короле источник всех своих тягостей, сполна выпитых на этом острове, и гнев его от увещеваний лишь возрастал, как пожар от ветра, и все благомыслящие люди скорбели, что дело, которое началось с прекрасной дамы, кончается так плачевно; но об этом, как было сказано, не говорили больному, чтобы он мог надеяться на лучшее. И хотя уже начинались сборы в путь, на него смотрели все равно как на мертвого, а некоторые из тех, кого он привел, попросились к графу Ги, чтобы взял их с собою, и он сделал это; и те немногие, кто оставался подле нашего господина, в слезах и воздыханиях справили Благовещение Девы Марии, а в субботу после него король Франции отплыл со всем своим флотом, поспешая к Святой земле. Английский же король задержался, поскольку до него дошли вести, что прибывает его мать с его невестой. Тогда Бог нас помиловал, и нашему господину стало лучше, хотя все со дня на день ждали его смерти, и едва он вернулся в память, как спросил, кто отвезет его отсюда в Святую землю. А надо вам сказать, что там были люди из Ньора и Фонтене, с которыми наш господин играл в кости, так что иной раз он выигрывал пятнадцать су, иной раз – они, и у них не было поводов для взаимных неудовольствий; он рассудил за благо пойти к ним и просить, чтобы его взяли с собой на корабль. Поскольку у них многие умерли, ему ответили, что на него найдется место, если он заплатит столько-то за себя и за своих людей, что он принял с радостью. Вот так вышло, что наш господин отправился за море с пуатевинцами, хотя об этом никто не думал и не гадал.

41

24 июля

<Без адресата>

От себя скрывать свои мысли – все равно что прятать добро от вора, сидящего у тебя на шее; а поскольку тут, как в сагунтийском золоте, сплавленном со свинцом, стыд и боязнь смешались с ликованием и благодарностью, исповедаю перед собой все, что сам знаю, буду себе и свидетелем и судиею.

С великим трепетом ждал я среди людей, полных радости, того часа, когда господин наш прибудет из монастыря в свое жилище и всех людей приведет с собою. Я думал: вот придут они; наш замок, так долго пустынный, наполнится хождением и заботою, не утихающей даже и в ночи; что тогда избежит людского глаза? и долго ли мне будет ходить там и сям безнаказанно, когда не женщины суеверные и пугливые дети окажутся вокруг, но мужи суровые и всякий страх привыкшие пред собою видеть? В первую ночь навсегда простился я с тем, что вижу вокруг себя, когда смыкаю очи, ибо полагал, что поутру буду уже не здесь и не в своей воле. Никогда, думаю, и ничья постель не была свидетелем такой радости, какую повидала моя следующим утром. Я на своем месте, и моя судьба, ввергшая меня в плачевное беспамятство, за всем тем хранила меня в этом состоянии, не дав мне попасться в руки, привычные ловить! С тем, однако, большей боязнью ждал я следующей ночи, а когда и она миновала подобным образом, а за нею и еще одна, страх мой начал истощаться, а радость – сменяться недоумением. Ввечеру предпринял я все свои обычные уловки, благодаря которым прежде следил за своими выходами и входами, не имея сил им помешать: теперь же все мои хитрости единогласно говорили: не выходил я никуда, провел ночные часы, как положено человеку, на мирном ложе. Но я все не хотел верить, что смилостивился надо мною Бог, пока много дней, проведенных в подобных опытах, не склонили меня признать, что ушла моя болезнь и не вернется. С того часа, как общая радость перестала нести угрозу для меня одного, не было под этим кровом человека веселее меня. Словно разум мой из долгого изгнания возвратился победителем на свой престол и овладел всяким уголком моей природы, так что не было в ней ни одной силы и способности, которая не подчинилась бы ему и не принесла обычную дань. Освободившись от этого бедствия, с новой силой я возненавидел пороки, кои довели меня до него, и поклялся перед самим собой следить за их приближением с неустанной бдительностью, все освещая огнем рассмотрения и взыскания, дабы внутри меня не было той ночи, в коей им дозволено бродить по своей воле.

42

26 июля