Изнанка

Все рассказанное Андроном походило на страшный, кошмарный сон и никак не желало укладываться у него в голове. Как можно носить в себе… такое? Уму непостижимо! Ведь и планку своротить может в два счета — на протяжении месяцев не поделиться таким горем… Ни с кем. Сжав губы, тягать штангу, убивая в себе ярость, беспомощно смотреть, как рушится все вокруг. И вспоминать, улыбаясь окружающим и сверкая крепкими зубами. Вспоминать о том, как запретил несчастному мальчишке уйти в морок счастливых грез, как двумя словами лишил его права на жизнь. Вспоминать, как ошибся…

Валера не слышал, как пререкались Таусонский с профессором, разбрасывая по всем сеням одежду и ставя на конфорку чайник… Все звуки слились в какой-то однотонный гул… Он смотрел, как Андрон отскребал от грязи одну за другой морковки и бросал их в кастрюлю, избегая встречаться глазами с ним, с другом, с Рысцовым, который чуть было не оказался среди тех… сшизов. Фанатиков счастья, не ведающих границ.

Что творилось в накачанных мышцах души Петровского? Ведомо одному ему. Бывшему хозяину своей совести, который в одночасье стал ее слугой. Это даже не страшно уже, это… по-другому. Такое находится за гранью понимания и меры. По ту сторону поступков и вещей.

Это называется… как же? Водоворот терминов скрутил его мысли в спираль — категории, буквы, понятия, ничейные мнения… Нет, нет этому имени среди наших слов.

Рысцов вдруг снова почувствовал ледяное прикосновение ветра, который рассказывает свою бесконечную историю о мгновениях.

Который проносится сквозь лицо, руки, сердце и, хрипя, кричит о секундах…

Тех, что когда-то уже прожил.

* * *

Усаживаясь в кресло, Валера был мрачнее тучи. На расспросы смугловатого Аракеляна и насупившегося Таусонского он не отвечал — лишь отмалчивался и сглатывал шершавый ком, засевший в глотке. Петровский все еще гремел посудой в сенях-кухне.

— Валерий, ты сейчас в таком эмоциональном состоянии, что ни о каком гипнозе не может быть и речи! — выдохнул наконец профессор и махнул рукой. — Думаю, нужно отложить до завтра.

— Какой завтра, так-сяк? — тут же рыкнул Таусонский. — Сутки терять? Мы и так все на свете запустили.

Жорик в знак согласия долбанул клювом в дверь с той стороны и гаркнул что-то про «полный кр-рах».

— А ну пошел в клетку! — заорал подпол, мотнув в воздухе бочкоподобным кулаком. — Андрон, отконвоируй его, пожалуйста, и пледом накрой, чтоб не вякал.

В сенях послышалась возня и недовольное кудахтанье попугая.

— Невозможно работать, — развел волосатыми руками Аракелян, спокойно усаживаясь на кровать.

Рысцов глубоко вздохнул и постарался отогнать мрачные мысли. Сглотнул-таки противный комок и сказал:

— Я в порядке, Альберт Агабекович. Давайте начнем.

Профессор недоверчиво всмотрелся в него умными глазами, а Таусонский, оживляясь, проворчал:

— Ну вот, другое дело. — Подошел к видеокамере, печально понурившей объектив на штативе, повертел ее, оживляя. — Так я включаю запись?

Аракелян еще раз окинул взглядом Валеру и согласно кивнул.

— Расслабься, — обычным мягким голосом с едва уловимым армянским акцентом начал он. — Сядь в кресле поудобней. Хорошо. Теперь я буду считать до десяти. Когда я произнесу последнюю цифру, ты заснешь… Один, Твои глаза плавно закрываются…

Рысцов послушно опустил веки, позволяя распевным словам профессора обволакивать сознание. Мысли, блеснув бирюзовыми плавничками, будто вспугнутая стайка рыбешек, метнулись в разные стороны. Через несколько минут он провалился в свой уже не раз пережитый кошмар…

* * *

Тоннель… Они идут вперед. Справа — Сти, слева — Борис и Роберт… Роберт, который уже умер. Погиб…

Сумрачно. На изогнутых стенах — свет. Не разобрать: то ли фонари, то ли факелы. От них падают неяркие желтоватые пятна, выхватывая из мрака куски бетона и какой-то трухи.

Они идут вперед.

Провал…

Человек одет во что-то оранжевое. Он встревожен и растерян. Сти шевелит губами, но ничего не слышно — только зудящее дребезжание, ощущаемое всей кожей. И никак не уловить, где они находятся. Вокруг все плывет, растекаясь до самой границы восприятия фиолетовыми сполохами и гнущимися линиями…

Человек спорит со Сти и Борисом. Он доказывает им что-то… Не понять. Как же так? Странно, человек ведь спит… Тут оранжевый сгусток, окружающий его, начинает разрастаться, и раздается хлопок.

Вспышка…

Боль, страх, крики… Громадная воронка затягивает в себя все сущее…

Боль!

Мир окрашивается в густой алый цвет. Перед ними — снова тоннель, Его округлые, ребристые стены дрожат, наливаясь киноварью…

…и раскалываются на мириады красных осколков стекла…

…его больше нет…

* * *

— …десять. Ты просыпаешься и открываешь глаза.

Валера поморгал и, чувствуя на пальцах что-то липкое, потер виски — после сеанса в голове всегда немного шумело. На этот раз он очнулся не на полу, а возле окна.

Разбитого вдребезги.

Приходя в себя, Рысцов с удивлением воззрился на свои руки. Ран было много, в одной, особенно глубокой, даже торчал обломок стекла. Он автоматически вытащил его и бросил на пол. Обернулся, поежившись от сквозняка, толкнувшего в спину.