Изнанка

— Ты только скажи, я сделаю всё, что потребуется, — заверил Кеша.

— Скажу. В своё время. А пока, отдыхай.

Кеша услышал в голосе Хесса странные интонации. Так говорят, когда с трудом сдерживают боль.

— Ты страдаешь, я чувствую.

— О да, Иннокентий. Этот проклятый круг… он для меня, как открытая рана. Я не ожидал, что будет так больно. Ну ничего, скоро рана затянется и всё станет как прежде. Нет, даже лучше, намного лучше.

Кеша замялся. После некоторых сомнений, проговорил:

— Можно задать тебе вопрос, Хесс?

— Разумеется, друг мой.

— Что это за слова были сегодня на песке? И ещё Капелька странные вещи рассказывала…

— Это не должно тебя волновать, Иннокентий! — резко перебил его Хесс. — Это тебя не касается! Ты понял меня?

— Да, да, конечно, — залепетал Кеша испуганно. Никогда ещё друг с ним так не разговаривал — раздражённо, зло. Лучше уж впредь воздержаться от подобных вопросов. — Конечно, Хесс, прости.

— Отдыхай, — всё так же неприветливо бросил Хесс и покинул сознание Кеши.

Фосфоресцирующие ручейки в пустыне стали яркими, вдалеке пробежала одна песочная волна, за ней другая. Сумеречная ночь мрачного мира полностью вытеснила унылый день.

Из дома вышли Борис, Прапор и Виталий, и увидели спящего на ступенях Кирилла. Кеша поднялся с лавки.

— Он вот только-только уснул. Ходил, ходил по двору, а потом уселся и отрубился.

— Надо бы в дом его что ли, — нахмурился Прапор. — Или хотя бы на лавку… Не дело, что он вот так…

Борис спустился с крыльца, похлопал Кирилла ладонью по плечу.

— Эй, братишка, просыпайся, пойдём в дом.

Тот застонал во сне.

— Его сейчас хрен разбудишь, — сделал вывод Виталий. — Он трое суток не спал. Я спросил его сегодня, почему он со сном борется, ответил, что боится засыпать. Без пояснений. Думаю, это просто блажь.

Вздохнув, Борис предпринял ещё одну попытку разбудить Кирилла, на этот раз более настойчиво — схватил за плечи и хорошенько встряхнул.

— Просыпайся, ну же!

Кирилл недовольно замычал, но век не разомкнул.

— И что теперь? — озадаченно почесал затылок Прапор. — В дом его потащим? За руки, за ноги?

А потом случилось то, что заставило всех позабыть про спящего Кирилла.

Тишину разорвал чёткий женский голос, словно бы усиленный громкоговорителем:

— Валера, муж мой, я здесь! Я жду тебя! Иди ко мне!..

Одинокая фигурка Вероники стояла за периметром напротив фасада зелёного дома. Женщина как-то театрально тянула сквозь невидимую преграду руки и медленно призывно шевелила пальцами.

— Этого я и боялся, — буркнул Прапор.

«Все боялись, — мысленно поправил его Борис. — Боялись, но чувствовали, что это случится неизбежно». Блёклая фигурка в сумерках доказывала: приятных сюрпризов здесь не бывает. Даже Валерий, пожалуй, в последние часы уже сознавал, что его жена там. Надежда угасает, когда её ничего не подпитывает.

— Я жду тебя, — печально звала Вероника. — Я скучаю по тебе…

Со слезами на глазах из дома вышел Валерий. Какое-то время он стоял, потупив взгляд, не решаясь посмотреть поверх забора на пустыню, но потом всё же решился. Его губы задрожали.

— Вера! — произнёс он с болью в голосе.

— Это уже не она, Валер, — Прапор коснулся его плеча. — Ты же понимаешь, что это уже не Вера.

Проигнорировав эти слова, Валерий вдруг приосанился, смахнул слёзы и с какой-то неожиданной торжественностью посмотрел на Виталия.

— У тебя не найдётся белой рубашки и галстука?

— Найдётся, но зачем?

— Не хочу в этом поношенном спортивном костюме уходить в последний путь.

— Послушай… — начал Прапор.

— Не нужно меня отговаривать! — перебил его Валерий. — Я всё уже решил. Вера там, а значит, и мне нужно туда. Вместе до конца, — он снова обратился к Виталию: — Ну, так как насчёт рубашки и галстука?

Виталий угрюмо кивнул и открыл дверь. Они с Валерием вошли в дом.

— Где же ты, муж мой? — стенала одинокая фигурка в сумеречном пространстве. — Я жду тебя… Мы должны быть вместе…

— Это всё неправильно! — разозлился Прапор. — Мы что, бляха-муха, будем просто стоять и смотреть, как он на верную гибель идёт?

— Его не отговорить, — холодно заметил Борис. — Он свой выбор сделал. И мы, чёрт возьми, все знали, что всё так и будет.

Прапор устало опустился на лавку, произнёс уже без злости, неуверенно:

— Мы могли бы связать его, подождать, пока он в себя не придёт.

— Думаю, Валерий полностью сознаёт, что делает, — Борис бросил короткий взгляд на женщину за периметром. — Если мы удержим его силой, он просто-напросто с ума сойдёт.

— Получается, мы опять ничего не можем сделать, — подвёл печальный итог Прапор.

Борис рассудил, что тот сейчас думает не только о Валерии, но и о Валентине. Чувство вины не даёт старику покоя, и полное бессилие на что-то повлиять умножает это чувство. Бориса самого до зубовного скрежета тяготила роль безвольного наблюдателя. Но что поделать, этот мрачный мир не оставляет выбора, кроме как плыть по течению, злиться, корить себя за вынужденное бездействие и, в конце концов, принимать всё как есть. И даже удивительно, что искра надежды ещё теплилась — упрямая искра, горящая не потому что, а вопреки.