Избранные рассказы. Хронологически

В родительском альбоме фотография: юная тётя Зоя в белом берете набекрень. Мама не могла спокойно выносить это и годы спустя: тётя Зоя отдала в обмен за этот беретик настоящую бесценную пуховую шаль. Конечно, безумие: пуховую шаль за пустяковый беретик. Но я это понимала. Очень. А вслух не могла сказать: мама начинала сильно волноваться, обнаруживая во мне опасные задатки той, второй моей породы - «Ефимкиной», говорила мама, ругая меня или брата. Всё хорошее в нас было, понятно, от мамы, а за всё плохое отвечал отец или дед Ефимка.

Ведь две породы человек в себе соединяет.

Тётя Зоя была похожа на свою родню, и жесты её, повадки и черты были маме ненавистны. Как ненавистным может быть только муж.

Я подрастала, познавая белый свет, и со временем уж и сама с трудом переносила тётку - так мне её черты и внешности, и характера напоминали те, что причинили мне столько неприятностей.

Хуже того, и в себе самой я с ужасом обнаруживала те же черты. И смотрела на тётку как на собственный приговор: участь, на которую и я обречена с годами. Ведь она плохо кончила, тетя Зоя. Как и мой отец. Как и, продолжим ряд, видно, мне на роду написано.

Погибает человек от того, что долго приносило ему радость. Эта радость потом забирает в расплату его самого.По частям. Утонул в реке по недосмотру младший её сыночек. А старший, умненький такой, красивенький, послушный, когда подрос до девятого класса, связался с дурной компанией, попался на воровстве. Это уж они в город перебрались.

Как тётя Зоя выбегала со двора навстречу нашему мотоциклу: братик любимый приехал! Нет, не гордая больше, сдалась, по-бабьи простирала руки, чтоб и радость показать, и горе, свалившееся на неё незадолго до того. Не добежав, запричитала, завыла, братику передавая издали беду свою неподъёмную: сыночек-то, ох, в коло-о-онии!..

И сыночек потом плохо кончил, как ни старался выбраться, в институте учился, в люди вышел - нет, всё же кончил он плохо, и всё тут, пропащая уж такая порода.

Дядя Лёня, его отец, так прямо и говорил жене своей, тёте Зое: такая-сякая твоя порода, ну уж и она за словом в карман не лезла. Породы-то они были схожей, в юности шоферили вместе, синеглазый статный красавец, пара что надо, и пили душа в душу, а под старость вдруг не только питаться стали отдельно, подозревая один другого в воровстве (дядя Лёня так свой холодильник обматывал цепью и замыкал амбарным замком), но и корили друг друга - чем?- пьянством! Не говоря уж про «породу». Женскую половину семьи дядя Лёня называл «бригадой б...» ещё тогда, когда дочки были маленькие и только моргали несмышлёными своими голубыми, в отца, прелестными глазами. Мы так его и звали Бригадиром.

Но самая большая беда из тех, что обрушились на него к старости (когда не было больше кудрявого чуба, искристого взгляда), была не та, что старший сын спился и изгнан со всех должностей, и не та, что у дочек семейные неурядицы, а вот какая грянула беда - и можно ли снести её в шестьдесят лет, и можно ли простить такую

беду виновнице её, жене своей: то, что вышла она за него не девушкой, нет. Вот.

Ну как тут было мне не восхититься тёткой лишний раз! Ведь надо знать, что такое: родиться в девятнадцатом году в деревне, ещё церковь высилась, ещё в приходской школе учились, в правилах держали строгих и, чай, знала Зоя на горьких примерах, что подол надо держать крепко. А примеры всегда под рукой; иногда кажется, для того они и были - один-два на деревню, когда девку настигал позор, приносила она в подоле, и потом уж была у неё одна дорога, на другую бы никто и не пустил: она требовалась обществу именно на этой. В любой деревне есть один-два дурачка и одна-две потаскушки - как по штатному расписанию. Социальная необходимость такая. Чтоб всякий прочий мужик чувствовал преобладание своего ума, а всякая прочая баба понимала, до чего же она порядочная.

Чай, знала Зоя, на что шла.

Ведь не глупее же она была тех осмотрительных девок, что вышли замуж «честными», быстро растолстели и родили детей, так же быстро растолстевших и расплодившихся. Нет, не глупее она была, а умнее, красивее, лучше их. Но случись с ней в подоле-то - и любая всю жизнь смотрела бы на неё свысока.

Но именно из презрения и не могла она признать над собой тот закон, что они над собою признали. Должна была восстать против этого закона осторожности. За свою волю.

Собственно, это единственный тип женского характера, который только и интересовал меня. Мне самой такого характера не хватало. Две породы во мне. Одна - из тех, домашних, в гнёздах. Туго мне приходилось в детстве с моей симпатией к тётке. Мама моя от этой симпатии приходила в неописуемую тревогу, как если бы один цыпленок из её выводка взял да и поплыл, оказавшись утёнком. И мне, чтоб маму не волновать, приходилось таить свои чувства. Что тоже было предательством.

Предательство выходило хоть так, хоть этак: одна порода во мне предавала другую.