Избранные рассказы. Хронологически

Мы думаем: хорошо, что Вася забыл, как однажды ему пришлось несолоно хлебавши уйти с игры из-за Любочки.

Простил ей эгоизм, не то что Валентин, который своей Саше до сих пор не прощает.

Да и как помнить зло, ведь Любаша одна у родителей дочка, всё лучшее привыкла получать, в этом что-то даже детски-трогательное есть: всегда с улыбкой заберёт себе лучшее место на корте:

-Я не могу против солнца играть! – и всё тут. А ты моги как хочешь.

И недели две Вася её провожал. А потом, увы, всё расклеилось.

Бедность участия – психиатрический термин: чувства чуть тронуты поверху; улыбка – как рябь по воде; а глубина их беспробудно спит.

Две скуки не сработали на взаимное притяжение, отпали.

А мы-то радовались.

Благословенное нарушение симетрии

Интеллигентная наша Катя – у которой всё в тон – пришла со светящимся лицом и сказала, что её место в клубе года на два освобождается: она идёт на выполнение демографической программы.

-Можете занимать за мной очередь! – объявила всей нашей женской рздевалке.

Мы ужасно обрадовались. Никто, понятно, не спросил насчёт отца, отец в Катином счастье роли не играл.

И вообще, у нас не принято соваться; каждый скажет о себе столько, сколько сочтёт нужным.

А не сочтёт – так что ж, мы не знаем, что ли, других таких историй? Не жили на свете? Жили, знаем.

Я знала одну прелестную, чудную женщину, был у неё возлюбленный – женатый, и решила она родить. Совершенно счастливая ходила. Торжественно ждали они с возлюбленным этого часа, а были далеко не молодые: ей тридцать девять.

Час грянул неожиданно, в ночь с пятницы на субботу, «скорую помощь» вызвать к автомату бегала соседская старушка; у возлюбленного дома тоже телефона не было, и в выходные некуда было ему позвонить.

Ну и перенесла она за эти выходные! Врачи хоть и боялись за её поздние роды, с этим она справилась, и когда акушерка сказала: «Девочка!», она счастливо произнесла: «Ну, здравствуй, Машенька!» Потом в палате молодые родихи (я понимаю, что правильно «родильницы», но это не по-русски; «сорок килОметров» – говорили в нашей деревне мужики, и где-нибудь в Англии это, может, и киломЕтры, а по нашей дороге сорок этих самых будет исключительно с ударением на О; или: «Я пошла к детЯм» – тоже по-русски гораздо правильнее, потому что «к дЕтям» – это когда из гостиной в детскую, а когда из очереди в коммуналку, то сугубо «к детЯм». И с этим не справиться никаким лингвистам, с правотой живого языка); так вот, родихи в палате обсуждали между собой: мол, там какая-то старуха, говорят, рожала, так ещё и «здравствуй, Маша» сказала. Очень удивлялись. Тридцать девять лет – возраст их матерей, и они уж, верно, толстые старухи.

А она лежала, отвернувшись к стенке, обессиленная родами, и плакала оттого, что вот родилась Машенька, а ни одна душа на свете про то не знает, никто не принесёт ей фруктов, как этим дурным молодухам, август на дворе, пора плодов, и хочется есть, а эти девки жрут, и невдомёк им.

В понедельник она позвонила возлюбленному на работу, он ругается: где ты без меня шляешься, я приходил в субботу, в воскресенье… Она перебила:

-У нас родилась Машенька! – и заплакала.

И любовь продолжалась у них ещё долго, ещё лет пять. Пока жена не выставила его за дверь и он не перебрался к возлюбленной насовсем. Вот тогда любви и пришёл конец.

Так что нас ничем не удивишь.

И мы смотрим на нашу счастливую Катю с грустью, как боги, которым открыты все книги судеб и можно заглянуть в их конец и узнать, «кто с кем остался».

Как будто сама Катя знала про жизнь меньше нашего.

Но она была счастлива, а мы нет. И в этом состояло её превосходство. Всю нашу мудрость она превосходила простейшим жестом – отказом от неё.

1990

ГДЕ СОКРОВИЩЕ ВАШЕ

Люба, шестилетняя, толстая, хвостом таскалась за сестрой-пятиклассницей. Сестрины подружки собирались на закате за поскотиной – как бы встречать своих коров из стада. Коровы и без них знали дорогу к своим воротам, где ждал кусок посоленного хлеба и ведро воды, но именно в то лето у компании была мода встречать коров у поскотины. Мальчишки – тоже здесь, отдельной стайкой, с матерными анекдотами и рёвом смеха: чтобы девчонкам было слышно, какая нескучная у них, какая значительная жизнь, какие тайны им открыты.

У девчонок визг и похвальба, у кого быстрее грудь растёт и кто уже влюбился. Для прочих секретов малышню отгоняли.

Люба бродила в изгнании по склону, в замызганном ситцевом платье, босая, нечёсаная, но не ведающая об этом, замечая на свете совсем другое: как цвёл махрово-фиолетовый чертополох, ржавели кучерявые листья конского щавеля, как в отдалении от мальчишек и девчонок сшибал бичом макушки растений подросток, тоненький до ломкости.

Бич – только повод отойти. Ему в одиночку лучше. В небо глядел и вдаль и ещё под ноги себе, видел что-то небывалое, что и не снилось ровесникам. Он был другой: ходил не так, глаза иначе поднимал, смущался. Стерпел бы и анекдоты, и остальное, чем под завязку были наполнены мальчишки – но ему это было скучно.

Того, что нужно, не находил ни в ком.