Избранные рассказы. Хронологически

Он пристроился к толпе и растворился. Ему казалось: по чемодану все поймут, что он изгнан. Но никто не обратил на него внимания, каждый замер, как в анабиозе, вжавши плечи и погасив сознание. Он тоже скоро забыл о людях – отгородился. Он нуждался сейчас в укромном месте: залечь и осваивать происшедшее, чтоб, привыкнув к нему, сделать своей незаметной принадлежностью; как животное лежит и терпит, пока пища в желудке сварится и станет его собственным телом.

Автобусная остановка годилась для уединения – оцепеней и стой себе хоть весь день. Если не принесёт какого-нибудь знакомого… Тошнило от одного представления о словах: что их придётся говорить и слушать.

Тридцатый прошёл… Недавно ехали им. Ещё смотрел в окно и она смотрела, но не вместе, а каждый будто в отдельный коридор пространства, и нигде эти коридоры не пересекались. Она вздохнула, и он спохватился, виноватый, что давно не проявлял любви, и обнял мельком -– напомнить: всё в порядке; отметился в любви и быстро забрал руку назад, задержав её ровно настолько, чтоб не противно… Конечно, было когда-то и так, что тело ныло без прикосновений, тосковало и не могло успокоиться, и нужно было то и дело касаться друг друга, чтоб стекало это электричество, эти полые воды весны, иначе разорвёт изнутри. Но что делать: не может быть так, чтоб вечная весна… Вот и совсем зима, хуже зимы.

Ничего, выползти из старой кожи и отряхнуться…

Если бы не… кому расскажешь? – у дочки такая кудрявая, золотая и серебряная, иногда золотая, иногда серебряная, головка, ей год всего, она бежит-бежит, остановится – и поднимет на тебя глаза…

Тёща удивляется:

-И откуда такая? Из сказки, наверное.

Теперь всё, всё. Свобода и ясная даль, как на обложке журнала «Знание – сила».

…Она ночью заплачет, не просыпаясь, возьмёшь её на руки, всю так мягко к себе прижмёшь, окутаешь собою, тёплым, как одеялом, она сразу и замолкнет, устроится на твоей руке и вздохнёт – как до места добралась. Она же чувствует, как её держат, семь Китайских стен, семь крепостей охранных, и на улице, на прогулке – заслышит машину, самолёт ли на небе, мопед ли во дворе – кидается со всех ног к тебе, прижмётся – и всё, спаслась, теперь хоть танк езжай на неё, она обернётся и глядит из безопасности – куда тому танку или самолёту! – гуди, гуди, а у неё папа. Он загородил крепостью рук, щитами ладоней заслонил, она выглядывает, как мышка, из укрытия – кому рассказать? Вон, ходят матери с дочками-сыночками, ни одна не боится, что отнимут – у-у-у…

Он рассеянно смотрел перед собой – из своей тоски, как из окна: сам внутри, но что-то и снаружи невзначай замечаешь. Лицо прохожего не такое, как у всех, взгляду на нём отраднее держаться, чем на прочих… И тут пробилось: прохожий вёл за руку девочку-подростка, за скрюченную руку вёл, ноги её подволакивались, и стало ясно, чем так отличалось его лицо: он был мужественный человек, который ни от чего не увиливал. Он вёл свою дочку, красивый отец, прочно держа её руку своей, голой, под дождём, рукой, вёл у всех на виду, нёс своё наказание, не было в его лице места заботам, которые одолевают благополучных.

Да отвернись же…

Падчерица – таких же лет. Женился, хорошая была дочка у жены, дошкольница – ласковая, он полюбил её, - но разве то походило хоть сколько-нибудь на чувство, которое теперь: когда приходишь с работы после целого дня и берёшь на руки, а она пахнет – ну будто рыбки крохотной стайкой мерцают, ласково тычутся, щекочут, она пахнет, как мягкая булочка, ситный хлеб и, как у голодного, голова кругом, вобрать бы в себя навечно, но никак – на пол опустишь её – и всё растаяло, вроде музыки, которая снится, а утром не вспомнишь – так там и останется.

А какой раньше был дурак – думал, счастье – это женщина. Ну, там, любовь, то-сё… А теперь, когда по телевизору возмущаются: дескать, в Палестине стариков, женщин и детей – даже удивительно, как можно равнять!

Особенно невыносимы их босоножки, вот они стоят тут вблизи, эти знаменитые женские ноги, штук двадцать, раньше слюни пускал, разуй глаза, дурень: стоят, забрызганные грязью, в полном ассортименте облупившихся ногтей, кривых пальцев и потрескавшихся пяток, и подкосились их каблуки, дрогнув под этими эфемерными… а как же тогда не подкашивались? Хитрая природа, она подменяет тебе мозги, ишь, чтоб не пустели её пределы…

Прозрело око дурака, помилосердствуйте, спрячьтесь под паранджу, спрячьте эту слабину вашей мякоти, дребезжащей на ходу, груз ваших избытков скройте – вот они насытились за полвека еды и теперь плывут, как баржи, медленно, степенно, тараня поперёд себя колеблющиеся свои чрева, боже мой, господи, это как же надо лишиться зрения, слуха и самого разума!

А их голоса, особенно у оперных певиц, но, правду сказать, и мужики не лучше, а вот автобус, хорошо, пустой, увы, мужики ничем не лучше…