Из записок следователя

Чапурин был молодой человек, белокурый, с едва заметной, только что начинающей прорезываться редкой бородой. Лицо Чапурина было из числа тех лиц, на которых не останавливаются с первого раза: в толпе вы не обратили бы на него внимания, но зато раз остановившись, вы уж никогда не забудете его. Я много видел на своем веку антипатичных физиономий, но ни одна из них не производила на меня такого отталкивающего впечатления. Впрочем, Чапурин никак не походил на тех героев, которыми мы привыкли угощаться во французских мелодрамах. Лба у Чапурина почти не было, волосы начинали расти над самыми бровями, губы тоже не бросались в глаза, но зато страшное развитие челюстей напоминало кровожадного зверя. Во все время опроса я хотел вглядеться в цвет глаз Чапурина, в их выражение, но не мог: впадины были так глубоки, что скрывали почти глазное яблоко. Только потом, при дальнейшем знакомстве с Чапуриным, я увидал, что глаза его не имели своего цвета, по крайней мере, обыкновенно серые, они иногда как-то чернели и искрились. Как у всех, долго сидевших в тюремном замке, лицо Чапурина было зелено-грязноватое, и это еще более усиливало общее впечатление, произведенное физиономией. Но что особенно было поразительно при лице Чапурина, так это голос: я никак не ожидал услыхать такой мягкости, почти нежности в его тоне. Во все время как этого спроса, так и последующих Чапурин говорил тихо, нисколько не рассчитывая на эффект (как это делал другой мой осторожный знакомый Залесский), улыбка никогда почти не сходила с его широкого рта. Не видавши лица и не зная смысла кровавых рассказов, вы бы никак не думали, что этот мягкий голос принадлежит такой личности, каков был Чапурин; но, увидавши это лицо и услыхавши этот голос, первой мыслью, промелькнувшей в вашей голове, уверенно было бы: «Вот не дай Бог с кем встретиться в темном лесу с глазу на глаз!» В самом деле не дай Бог, пощады ждать нечего, рука Чапурина дрогнуть не может.

Я только раз видел, как изменилось лицо Чапурина (об этом разве мы скажем впоследствии)… признаюсь откровенно, невольная дрожь пробежала у меня по телу, я едва не отскочил от Чапурина: так страшно было в это время выражение его лица. Красная краска выступила пятнами у него на лице, в глубоких впадинах глаз засветился странный огонь. Я думаю, когда Чапурин совершал первые убийства, так у него было такое же лицо и такие же глаза.

Между прочими вопросами я спросил Чапурина, за что он находится под судом.

– За убийство.

– Что же, за одно?

– Когда за одно! – лениво ответил Чапурин. – Чай, вы слышали.

– Нет, ничего не слыхал, да и при том, если бы я и слышал, так от посторонних, а мне нужно это от тебя слышать, чтобы записать.

– Коли нужно, так извольте: за убийство трех человек на чувашском затоне, за солдата, за бабу…

Чапурин остановился, как бы припоминая.

– Ну.

– Дальше забыл, ваше благородие, – с улыбкой отвечал Чапурин.

– Разве можно забывать такие вещи?

– Видно, можно, коли забыл.

– Давно ли ты содержишься в тюремном замке?

– Да вот уж с Покрова четвертый год пошел.

Заметьте, что Чапурин сидит в остроге четвертый год: стало быть, все убийства совершены им двадцати одного года.

– Что же, ты двадцати лет так накуралесил?

– Должно полагать, что так.

– А что, скучно сидеть в остроге?

– Оченно скучно, неприятностей много. Все лучше, как решение выйдет.

– Ну, не больно будет весело, как и выдет.

– Известно дело, не весело, как Иван Захарович (имя палача) в гости позовет, а все лучше, по крайности решение есть. Отваляли значит, на оба бока, сколько душ их угодно, да и в сторону… – с прежней улыбкой, своим ровным голосом говорил Чапурин.

Чапурин был сын очень зажиточного верхового крестьянина-лесопромышленника. Незадолго перед моим спросом отец Чапурина нарочно приезжал в наш город и виделся с сыном. Старик заливался слезами; сын оставался все тем же тихим, ровным, улыбка не сходила с его губ.

– У тебя отец был недавно? – спросил я Чапурина.

– Приезжал старик, калачей мне привез.

– Жако тебе, чай, старика-то было?

– Чего мне его жалеть-то, не в каменном мешке сидит, по своей воле гуляет.

– Да он, говорят, все плакал, как с тобой свиделся!

– А низамай его плачет, коли охота на то пришла. Нестоль бы заплакал, коли б вот в эвдаких чертогах побывал.

– Ну а мать у тебя есть?

– Коли не бывать. У всякого, почитай, мать есть, – улыбаясь, острился Чапурин. – И у меня была, да сплыла.

– Как сплыла?

– На мазарки[10], значит, стащили.

Опрос Чапурина был на этот раз незначительный. По обыкновению всех арестантов, искусившихся в практике жизни, Чапурин на все отвечал уклончиво, избегая прямых, положительных ответов.

– Кто же за тебя руку-то приложит? – спросил я у Чапурина.

Военный депутат, погруженный во все время моих спросов в душеспасительное чтение какого-то московского романа, очнулся от своего занятия.

– Как, приложить? Да ведь ты, Чапурин, грамоте учился?

– Учусь-то учусь! Да какие мы грамотные.

– Ну все же подписать хоть кое-как свою фамилию умеешь? – спросил я.

– Кое-как то, пожалуй, что и сумеем. Да все же мы какие грамотные.