Из меди и перьев

А утро и вправду было чудесным. Он лежал с открытыми глазами уже с четверть часа и даже не шевелился. Пальцы неловко теребили бахрому на тканном покрывале, которым он укрылся поверх одеяла, хотя было еще благодатное лето. Эберт часто мерз в последние дни. Он не помнил, как оказался в постели. Может, его оттащил Микаэль, может, кто-то из оставшихся слуг. Покрывалом этим его точно кто-то укрыл, кто-то выудил его из сундука, где пылились матушкины вещи, кто-то хотел, чтобы он не замерз. Рыцарь провел пальцами вслепую по вышивке на краю. Там были синие звезды, он помнил. Оно лежало еще давно в их общей комнате с Лансом. Когда оба были детьми. Когда мать приходила еще вечерами, чтобы гладить ладошки и целовать их детские щеки. Все думают, будто забыл, будто он все забыл.

Эберт погладил нитки на синей звезде. «Ехал рыцарь не день и не два, и звезды вели его ночью», – прошептал он, будто пробуя фразу на вкус. Солнечный луч скользнул по его щеке, согрел теплом веко – и рыцарь задохнулся от счастья. Он вздохнул и, казалось, не мог надышаться. Как это он не замечал раньше – отчего так здорово просто дышать, когда летом солнце светит в окно. Он слегка пошевелился, надеясь увидеть на столе колокольчик для слуг. Сколько времени? Восемь? Двенадцать? Три часа по полудни? Он должен перебудить этот дом. Если мертвый воскрес, об этом положено знать. Птица не соврала. Сон совсем покинул его тело и мысли, и он ощутил беспокойство. Что-то было не то, что-то нелепое. Рыцарь замер, растерянно огляделся, почувствовал запах из кухни и почти рассмеялся. Он так давно не чувствовал голода, аппетита, а теперь был готов умять целую тушу.

Рыцарь протянул к колокольчику руку и пальцы вдруг дрогнули. Да, вещая птица не врет, Кая сказала всем правду. Он свободен, он словно дитя в это летнее утро, и он угаснет через пару недель. Сердце пропустило один удар, он посмотрел прямо на яркое солнце, и глаза заслезились.

Рыцарь моргнул, а затем решительно позвонил.

Затем второй раз.

***

Был вовсе не полдень и вовсе не три пополудни, было шесть с лишним утра, а завтрак на кухне готовился только для слуг и уж точно не для господ. Господам на рассвете положено спать, но они сбежались к нему. Все. И Микаэль, и толстая кухарка, и сторож. И даже Кая-Марта робко выглядывала из-за угла. И… Сольвег. Сольвег он сразу заметил. Затем все утонуло в каких-то криках, может даже слезах, он сказал, что хочется есть. Затем кухарка всплеснула руками и вытолкала незамужних женщин из комнаты. Микаэль остался. Долго пытался что-то сказать, а потом почему-то пропел строчку из какой-то кабацкой песни и закружил толстую служанку по комнате.

Эберт хотел рассмеяться, правда хотел. Но вышла только улыбка.

Через четверть часа или чуть позже он, уже одетый, стоял в коридоре. Умытый и в новой свежей рубашке, от которой так приятно пахло стиркой и мылом. Он хотел было пройти в столовую – рыцарь потянул носом, оттуда пахло свежим хлебом и булочками. Его толстая кухарка Малена наверняка хлопочет там, точно наседка. Эберт постоял минуту в раздумьях, а затем пошел дальше, мимо этой залитой солнцем столовой. Ему велели засыпать снова, сил набираться, но он не мог больше видеть постель, одеяло и толстый полог. Все должно быть снова уснули, но дверь в ее комнату отворена. Да, Сольвег с Ниле его гости, он не мог их прогнать, не хотел даже в болезни.

Рука неуверенно поднялась и стукнула пару раз в приоткрытую дверь. Эберт взглянул на отощавшую худую ладонь и коротко охнул. Должно быть, он правда был раньше, точно мертвец.

– Войдите, – откликнулся женский голос. – Ниле, это ты?

– Нет, – рыцарь замешкался и встал на пороге. Быть может, она ждала Микаэля? Он провел неверной рукой по каштановым волосам. – Нет, госпожа, это я.

Рыцарь вошел в эту дверь. Сольвег уже не спала и даже вновь не легла на постель, чтобы дождаться позднего утра. Она была все в той же длинной и плотной ночной сорочке, а поверх нее – туго завязанный расшитый халат из Эльсхана с махровыми кисточками. Должно быть, мать южанина расщедрилась, не иначе.

– Доброе утро, – коротко бросил он и встал на пороге.

– Доброе утро, – ответила Сольвег. Она смотрела на него снизу вверх, а пальцы теребили кисточку на халате.

«Я должен бы уйти», – запоздало пронеслось у рыцаря в голове. Никто не вламывается в покои дамы, когда она не готова, когда она не одета. Даже если она разрешила.

Все было именно так, но он остался стоять. Между ними – да даже между ними четырьмя – было слишком многое, чтобы помнить об этикете. Он может остаться стоять. Никто его не прогонит. Никто не посмеет.

Она прятала глаза. Они перемолвились только словом после того странного танца на его дне рождения. После того как он отказался от этой белой руки, белой, будто слеплена она из зимнего снега.

– Ты такая красивая этим утром, – он раскрыл рот, а слова сами сорвались с его губ. Он ни секунды не пожалел. Ему умирать через четырнадцать дней, может, пятнадцать, если позволит Всевышний – сейчас ли задумываться об этих словах.