Юрий II Всеволодович

Взятие Е-ли-цзяни и ее мелких городов не прибавили славы ни Бату-хану, ни Субудай-багатуру. А главное, по-прежнему не было полной ясности: что же это за народ такой орусы?

На курултае Субудай рассказывал, как бился он на Калке с князем Ми-чисы-лио, и такой вывод сделал: орусы народ доверчивый, но крутой.

Е-ли-цзянцы подтвердили правильность слов Субудая: ни сам их главный город, ни один самый ничтожный не сдался без боя. О десятине во всем даже слушать не захотели, ответили куда как высокомерно:

— Лучше нам помереть, нежели сором на ся прияти! Отцы и деды наши испокон дани никому не даваша, а за свою землю и честь головы складаша. То же и мы!

И ведь так и сделали, как сказали!..

А Федор-то, щенок, самому джихангиру Бату-хану в лицо рассмеялся, нечестивым царем обозвал! Ну ладно, он получил за это свое, но хатуня-то его — с дитем млекососущим о землю сама расшиблась! И что бы значило это? Бату смутно чувствовал, что то был прекрасный порыв во имя любви и супружеской верности, но понять и оценить его не мог. Никогда и нигде не встречал он ничего подобного, а ведь хатуней-то чужих побывало на его ложе столько, что и не счесть.

И ни одного орусского пленника не удалось привлечь на свою сторону. Лишь вон Глеб Рязанский, презренный старик, прибился, но человек он мутный, дрянной, да и тот последнее время неразговорчив стал, глазами зыркает туда-сюда…

То, что при взятии Е-ли-цзяни полегло немало и его воинов, Бату-хана мало беспокоило. Неисчислимая его орда в пути таяла и тут же восполнялась и будет еще увеличиваться за счет покоренных народов.

И то еще удивительно, отчего это орусы называют их всех татарами? Нет тут никаких татар. Потрясатель вселенной Чингисхан истребил их всех как ненавистных врагов, примеряя детей татарских к тележной оси. Есть в орде меркиты, кераиты, кипчаки, ойраты, найманы, Их всех поначалу стали звать без разбору монголами, а пришли на Русь и стали, вишь ты, татарами. И что это все они, и князь Федор тоже, решили, будто мы — татары? Нешто из великого презрения стали называть нас столь ненавистным именем?

Словно желая убедиться в собственной правоте и получить подтверждение тому, что в его стопятидесятитысячном воинстве нет татар, он вдруг решил объехать верхом на коне все тумены. Про себя он знал, что не вдруг и не случайно такое решение у него возникло, еще рано утром молодые царевичи-чингисиды Кулькан и Бури намекали ему, что Субудай-багатур оттягивает продолжение похода по каким-то одному ему известным причинам, а воинство тем временем разлагается от безделья, грабежа местных жителей да беспробудного пьянства.

Он встал с кованного золотом трона, подошел к пологу и крикнул наружу:

— Коня мне!

Нукеры проворно сняли попону с саврасого иноходца, накинули седло, затянули подпругу, сменили на голове коня оборота на дорогую, украшенную золотом и драгоценными камнями уздечку с наборным поводом. Конь был готов к скачке как раз в тот миг, как Бату-хан вышел из шатра. В тяжелой горностаевой шубе, покрытой зеленым шелком, он поднялся в седло сам, без помощи стремянного и погнал коня вдоль заснеженного берега Оки в сопровождении телохранителей, одинаково одетых и на одинаковых, рыжих лошадях.

После взятия Е-ли-дзяни всем воинам было дано, как водится, три дня на разграбление города и на отдых. Но шел уже седьмой день после первой большой победы над орусами, празднование ее явно затягивалось. Хмельных напитков в городах и селах Е-ли-цзянщины запасено было столь много, что хватило с избытком на всех. Пили, верно, день и ночь, не зная меры, иные так до рвоты, а извергнув из желудка излишки, тотчас же восполняли утраченное. Не все, конечно, так; многие просто ели в запас да отсыпались. В пути пищей было мясо павших лошадей да жареное просо, а сейчас и баранины вдоволь, и овощей разных, а еще копчености, сало. Спали кто в опустевших избах, кто в наспех сколоченных будках или хворостяных шалашах, а кто так, как привыкли в монгольских степях: раскатывали отвороты длинных рукавов, чтобы не мерзли руки, накрывались с головой и закапывались в мягкий снег.

Бату спокойно чувствовал себя в седле иноходца, конь не скакал, а словно плыл по воздуху.

— Байза! — опережал хана крик, летевший от сотни к сотне.

Получив своевременное предупреждение, даже уснувшие или захмелевшие воины успевали к прибытию джихангира привести себя в порядок и пасть на колени.

Не доезжая до развалин, в которые превратился город, Бату развернул коня и сразу повстречался с царевичем Кульканом. У того под седлом был конь тоже саврасой масти, какую любил Потрясатель вселенной Чингисхан.

Поздоровавшись, пошли небыстрым ходом стремя в стремя.

— Я гнался за тобой, — сказал Кулькан.

— Понял. Но зачем?

— Сказать тебе, что луна стала полной, вот-вот пойдет на убыль. А шаманы пророчат…

— Знаю. И что же?

— А Субудай будто не знает, что нельзя начинать поход на убывающей луне, чего он медлит?

— Спроси его.

— И спрошу! А что? Спрошу!

— При мне спросишь. Я буду в ставке. — Бату послал иноходца и вырвался далеко вперед.