Юность Пушкина

Александр знал и это.

— Отличная память, — заметил Разумовский.

Перешли к французскому языку и французским поэтам. Александр прочел «Жалобы влюбленного» Жильбера.

— Хорошо произносит, — сказал Разумовский. — Странен, однако, выбор. Не одобряю модного вкуса к унынию и меланхолии.

— Я знаю и другого вкуса, — сказал Александр, закинув голову, и начал стихи Парни о юной Нисете и ее любви к прекрасному юноше, встретившемуся ей в лесу.

Но Разумовский считал неудобным чтение любовных стихов на экзамене и перевел разговор на оды старых классических поэтов: Ронсара, Буало и других. По русскому языку Пушкин получил оценку «очень хорошо», а по французскому только «хорошо». Его еще спросили по другим предметам, и было признано, что он имеет достаточные сведения — даже по арифметике.

Василий Львович сиял от удовольствия, узнав, что Александр читал на экзамене его стихи.

— Господин Пущин, — весело окликнул он внука адмирала, к которому тоже почувствовал симпатию, — познакомьтесь с будущим однокашником.

Александр Пушкин был удостоен зачисления в Царскосельский Лицей, новое просвещенное заведение. Всех принятых собрал у себя в своем городском доме директора Василий Федорович Малиновский, приехавший из Царского Села. В Лицей был принят также и его сын Иван, который на этих собраниях играл роль хозяина.

Пришел царский портной Мальгин, мужик с рыжей бородой. Все служащие во дворце были чисто выбриты, и рыжая борода Мальгина была вывеской особой царской милости.

Мальгин твердил, снимая мерки:

— Так что его величество во все входит… и какой длины, и какой ширины, и какого сукна… Все его величество, все обмозговал, обо всем позаботился…

Очень скоро тот же Мальгин принес готовое платье: мундиры из тонкого синего сукна с красными воротниками и белые обтягивающие панталоны. Кроме того, из дворца доставлены были ботфорты и парадные треугольные шляпы.

В парадной форме Александр сам себе понравился и почувствовал себя молодцом. Он даже разбежался и перепрыгнул через стул, толкнув барона Дельвига, который не успел посторониться.

Мальгин был мастером своего дела и недаром пользовался милостью государя. Все было впору даже Вильгельму Кюхельбекеру, самому старшему и самому длинному из лицеистов. Кюхельбекер с удовольствием обдергивал на себе мундир.

— Вы очень высоки ростом, господин… — сказал Мальгин, любуясь с гордостью своей работой. Он затруднялся выговорить фамилию. — Господин…

На этих собраниях лицеисты знакомились между собой. Долговязого Кюхельбекера стали называть Кюхлей, неизвестно, кто первый так его прозвал. Эта кличка была просто подсказана его наружностью.

Кюхельбекер, единственный из поступивших, знал по-немецки. Размахивая длинными руками, он декламировал стихи Клопштока.[60] Барон Дельвиг, услышав стихи, подходил ближе, наставив ухо, хотя, несмотря на свою немецкую фамилию, не знал ни слова по-немецки. Услышав же, что стихи были даже без рифмы, он разочарованно отходил. Иногда Кюхельбекер пробовал переводить Клопштока по-русски, но выходило очень смешно:

Не достигает тебя, о великий, звук похвал,
Кои при звоне меди бряцают, аки кимвал…

Все хохотали, а Кюхельбекер сердился и доказывал, что это стихи возвышенного содержания и иначе переводить их нельзя.

Каждый из лицеистов получил прозвище. Александра прозвали «французом» за прекрасное знание французского языка. Пущина Александр прозвал «Жанно». Родные Пущина были в деревне, а он оставался один в городе, потому что брал уроки латинского языка у профессора Лоди. Дом Пущиных был по соседству, на Мойке, и Жанно стал заходить к Александру почти каждый день, а если пропускал, то сам Василий Львович пенял ему:

— Что это вас не видно?

Жанно полюбился Василию Львовичу, и он всегда брал его с собой на прогулку по Неве на ялике.

Жанно был юноша рассудительный, благоразумный. Александр ему очень нравился, но многое в нем казалось ему странным. В конце концов он полюбил эти странности, и если бы не эти странности, то, может быть, он не полюбил бы его так. Александр был иногда задумчив и серьезен, как взрослый, и занят так своими мыслями, что не слышал, когда к нему обращались. А то вдруг вскакивал, говорил всякий вздор и заливался звонким хохотом, от которого дрожали стекла. В нем точно были два разных существа. Он был развитее и остроумнее других, знал русских и французских поэтов, читал «Илиаду» и «Одиссею» во французском переводе и чувствовал себя, как в родной семье, среди богов Олимпа. Но в нем не было ни малейшей заносчивости. Он как будто не замечал своих преимуществ образованности. Самолюбие его сказывалось в другом: чтобы быть первым во всех гимнастических состязаниях. Как он был рад — можно сказать, даже счастлив, — когда ему удалось обогнать юркого и ловкого Комовского, которого однажды Василий Львович взял с собой на Крестовский остров.

— А что? Видишь, обогнал! — крикнул Александр торжествующим тоном Комовскому, отставшему на два шага.