Юность Пушкина

Обед подавала толстая, круглолицая хозяйская дочка Дашутка, которой по наружности можно было дать лет шестнадцать, а то и все двадцать. Это была настоящая хозяйка, ловкая и умелая. Она так радушно и весело угощала, что проголодавшимся путникам все блюда казались вдвое вкуснее. Горячий пар от щей приятно щекотал ноздри, а жирные, прожаренные насквозь котлеты хрустели и таяли во рту; Василий Львович, причмокивая, медленно пережевывал каждый кусочек, и в глазах его светилось получаемое им наслаждение. Он уже предчувствовал, как его Блэз будет угощать его друзей новым, незнакомым блюдом. Даже Александр, который вообще был равнодушен к мясу, а предпочитал фрукты и овощи, и тот не отказался, когда Дашутка, с плутовской улыбкой смотревшая, как он уплетает свои две котлеты, принесла ему, не спрашивая, еще одну порцию. Оба — и дядя и племянник — запивали горячие котлеты холодным квасом, который Дашутка кружка за кружкой подливала из стоящего на столе толстопузого жбана.

— Славный квас! — говорил Василий Львович, сияя от удовольствия. — И вина не надобно!

— Это моя Дашутка, — с гордостью сказал вошедший хозяин.

Когда, садясь в коляску, Василий Львович спросил Власа, узнал ли он, как делаются котлеты, тот спокойно ответил:

— Не беспокойтесь, барин, не хуже сделаем.

Был жаркий июльский день. Солнце пекло, как будто нацелившись в одну точку. На небе ни облачка, в воздухе ни малейшего дуновения. Дорога все больше горбилась по мере приближения к Валдайской возвышенности. Но коляска легко и быстро взлетала наверх и спускалась вниз по косогорам и ухабам. Лошади были на этот раз уже не почтовые, а взяты у Пожарского — сытые и гладкие. За них Василий Львович платил, конечно, не четыре копейки с версты, как на станции, а по десять. Но он любил путешествовать со вкусом и не жалел денег на путевые расходы.

Ночевали в Вышнем Волочке, в чистой избе. Когда Александр вышел утром на крыльцо, его окружила толпа мальчишек и девчонок. Девочки застенчиво жались, поглядывая на кудрявого барчука, а мальчишки забрасывали его вопросами.

— Ты в царскую школу едешь? — спрашивал один побойчее.

— А ты почем знаешь? — сердито отвечал Александр.

— Ваш кучер сказывал.

— Ну ладно. А речка где? — спросил Александр.

— Речка? Да вот сейчас за поворотом.

— А ну-ка! — скомандовал Александр и со смехом пустился напрямик в гору через лесок.

Мальчишки побежали за ним, но угнаться за Александром было не так-то легко.

— Ишь какой! — говорили мальчишки. — За ним не поспеешь!

Когда Александр, выкупавшись, вернулся, — все уже было готово к отъезду. Лошади Пожарского были отосланы с обратным ямщиком, а запряжены были другие, нанятые где-то на деревне. Ждали только барина. Василий Львович любил выспаться во время путешествия.

Чем дальше отъезжали от Москвы, тем яснее рисовался Александру Петербург, с гранитными набережными, прямыми как стрела проспектами, влажными морскими ветрами и царственной Невой. И в ушах Александра звенели под такт толчков коляски стихи старого поэта Михаила Никитича Муравьева «Богиня Невы»:

Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит.

За голыми стволами сосен, с пучками веток наверху, сквозили темно-синие волны длинного извилистого озера, берега которого сходились так близко, точно это река, и то и дело доносились мальчишечьи или женские визгливые крики на другой берег: «Лодку!»

Дорога шла среди высоких сосен по песчаным раскатам, усыпанным скользкими сосновыми иглами.

— Татарские горы, — сказал Игнатий с козел. — Так прозывают.

В душе Александра пело:

Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит.

И вдруг: трах-тах-тах! — и коляска покосилась на правый бок.

— Вот именно, горы татарские, — ворчал Игнатий, слезая с козел.

— Чего ж ты смотрел! — кипятился Василий Львович.

— А кто ж его знал, — бормотал Игнатий, рассматривая лопнувшее колесо.

К счастью, послышался лай собак. Недалеко была деревня. Игнатий кое-как дотащился с коляской до кузницы, а дядя с племянником пошли пешком вперед. Дядя охал, а племяннику было весело, и в голове по-прежнему пело:

Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит.

— Опоздаю в Петербург, — сердился Василий Львович, — на радость «славянам». Славное угощение я им везу!

Кузнец долго ломался, набивая цену.

— Ишь ты, заграничная штука! Поди знай, как за нее приняться.

Остановились в избе зажиточного мужика, возле кузницы. Василий Львович волновался от нетерпения.

— Бог весть какие дороги! Никакие колеса не выдержат! И обдерут как липку! Ямщики, трактирщики да еще кузнецы… Где твои сто рублей, Александр?

— Какие сто рублей? — рассеянно отвечал Александр, смотря в окно.

— Да те, что тетушка дала.

— A-а, те?.. Они в моей коробке.

Василий Львович велел Игнатию принести коробку Александра и взял оттуда две беленькие ассигнации.

— Я тебе возвращу в Петербурге.[58]