Итоги № 33 (2013)

А. А.: Я в компьютере себя чувствую как рыба в воде, в сетях социальных, во всяких коммуникационных технологиях… Но вы меня все время подводите к тому, чтобы я сказал, что я здесь абсолютно чужой. А я не могу. Это неправда. Для меня этот мир со множеством дверей, входов и выходов. И если я куда-то вхожу и чувствую себя там хорошо, не значит, что там действительно хорошо, а если я себя чувствую плохо, не значит, что там действительно плохо. Есть вещи, которые я ни за что не готов отдать в этой свободе, в социальных сетях, например. Я строю там мир моего общения поверх границ, поверх быта, поверх политики. Это здорово. И я этого не отдам. Я успеваю сделать в разы больше, чем я успевал при советской власти, не благодаря какой-то свободе, а благодаря технологиям. Просто работать стало технически легче. Творчески — так же, а технически гораздо легче. Вот что в сетях очень плохо, из-за чего я все время думаю, не сбежать ли мне из того же «Фейсбука»: там, как вирус, распространилось хамство, выводящее меня из себя. И, глядишь, вчера дружил, а сегодня уже разговаривать невозможно. Это такая новая форма бесовства, троллинг. Налетают бесы скопом, хихикают, оскорбляют, переругиваются и уносятся с визгом на новую площадку. Что тут принципиально нового? Пушкину бесы являлись в пути во время зимней скучной дороги. Мне они являются в «Фейсбуке», потому что я по зимней дороге ночью на повозке не путешествую. Но бесы те же самые.

А. К.: Нужно ли тогда, когда есть «Фейсбук», когда есть вся эта свобода, все еще бороться за какую-то старомодную свободу, выходя на площади?

А. А.: Когда люди выходят на площадь, они при этом не столько даже требуют свободы, сколько инстинктивно докрикиваются до власти. Это инстинкт самосохранения: не хотим мы вместе с вами помирать. Вы решили погибнуть, не тяните нас за собой.

А. К.: Таким образом, получается, что эти люди, которые сейчас выходят на площадь, они просто за себя, за свою теперешнюю жизнь выступают? ..

А. А.: Да, за себя. Но за себя как за часть страны. Их не то чтобы не устраивает существующий строй. Их не устраивает ложь, разъевшая этот строй, и их не устраивает самоуничтожение власти, происходящее у них на глазах.

А. К.: То есть для них — и, похоже, для вас — естественной является жизнь теперешняя?

А. А.: Да. И вот почему у меня враждебное отношение к сегодняшней власти. Не потому, что я хочу ее свержения и мечтаю о том, чтобы пришли ее враги, но просто я не могу ей простить, что она правильно устроенный мой нынешний мир уродует. Вот советский мир был мне чужой, неправильный — у меня к нему и претензий не было, какие могут быть претензии, если чувствуешь себя совершенно чужим? А теперь мир устроен правильно, а они его портят — конечно, я чувствую к такой власти враждебность.

А. К.: Правильно устроенный ваш мир она же и устроила.

А. А.: Нет, это мы с вами вместе устроили его в 90-е годы. Заплатив тогда довольно высокую цену. Что такое не знать, чем завтра детей кормить, не будет ли у детей панкреатит из-за того, что ты кормишь их тушенкой «Великая стена» из полуржавых банок, и держишь запас бундесверовской сушеной картошки... Это я очень хорошо помню. Что такое раз в год получать зарплату в консерватории, где я был профессором, потому что чаще не имеет смысла стоять в очереди, я тоже хорошо помню. Это цена того мира, в который я все-таки попал. Это я заплатил, а не они. Они мне этот мир уродуют. Вот причина моей позиции, а не какая-то чисто политическая. А при советской власти, наверное, если бы я был постарше, ненавидел бы советскую власть за то, что она уродует мой мир. Но у меня к ней было другое отношение: она была просто чужая.

А. К.: У меня все наоборот. Я советскую власть ненавидел и до сих пор ненавижу, но в том времени я был своим. И ненависть была такая... родственная. А теперешнюю жизнь я вроде бы принимаю в основном, она мне даже симпатична — но чужая. Вероятно, это действительно вопрос поколенческой психологии...

А. А.: В одном, правда, я чужой и нынешней жизни: я тоскую по серьезному отношению ко всему. Патологически серьезному отношению ко всему. Потому что там, где нет патологической серьезности, нет и веселого смеха.