Истребление персиян

Прошло несколько минут, прежде чем какие-то люди бросились на помощь Ашенбаху, соскользнувшему на бок в своем кресле. Его отнесли в комнату, которую он занимал. И в тот же самый день потрясенный мир с благоговением принял весть о его смерти.

Елена Веселая Римский профиль

11 апреля 2020 года меня перевели из ковидной реанимации в палату попроще – вынули трубку из горла, вернули очки и телефон. Говорить могла с трудом – воздух, проходя через дыру в горле, производил что-то вроде храпа лошади, приходилось закрывать дыру рукой, чтобы получались слова. Первый звонок на оживший телефон – от Феди Павлова-Андреевича: “Лена, беда. Шура”. Мне как будто перекрыли кислород. Дышать стало невозможно. И меня отвезли в реанимацию обратно.

…Мы родились с ним в один день с разницей в год (он старше). Сроду не веря ни в какие гороскопы и совпадения, я иногда замечала всё же некое сходство между нами – не только внешнее (что и говорить, мы крупные люди), но и внутреннее – нас обоих “легко купить”: от глубоко спрятанной неуверенности в себе мы верили тем, кто проявлял интерес к произносимым нами словам, и считали их ближе, чем они были на самом деле.

Я впервые увидела Шуру в редакции “Московских новостей”, где работала в отделе культуры. Слышала о нем, конечно – трудно было не слышать: он был везде, его именем клялись молодые критики и режиссеры, его мнением поверяли статьи о “новом русском кино”. Шуру как-то выловил Егор Яковлев, который всегда прислушивался к “шуму городскому” – культура не была его любимой темой, разве что в политическом разрезе, но мимо Тимофеевского он пройти не мог.

Появление Шуры на пороге моего кабинета было вполне театральным – высокая фигура в длинном пальто, черные, слегка тронутые ранней сединой кудри до плеч. Он был “легким” автором – тексты не надо было редактировать, они всегда были безупречны. Но он был и невыносимым автором – всегда на грани срыва сроков. Прокрастинация – его болезнь. Откладывал до последнего, а потом присел на час – и вышло гениально. Ему позволялось то, что Яковлев выгрызал из заметок других авторов – Шура мог писать “просто про культуру”, про то, что, по мнению главного редактора, интересует лишь горстку людей и внимания вовсе не достойно. Помню заголовок одной из его колонок: “Маленькой вилочкой по маленькой тарелочке” – речь шла о музыке. Ну вот кто смог бы такое написать в тогдашних ревущих “Московских новостях”? Шура – мог.

Разговор с ним был увлекателен и опасен. “Вот крупной солью светской злости стал оживляться разговор” – это про него. Он любил всё про всех знать. И обсудить при случае – кто, с кем, зачем и почему. При этом за весьма небольшой круг тех, кого считал друзьями, стоял горой. Многих людей он одним сказанным в нужном месте словом устраивал на работу – цена его рекомендации была высока.

Шура любил “влиять”. Девяностые были временем “закрытых” фестивалей, поисков “своих людей”. Шура не ездил на “Кинотавр”, зато был идеологом и вдохновителем камерных фестивалей молодого кино, попасть на которые было крайне сложно. Одним из таких сборищ был фестиваль в Заречном – городе под Екатеринбургом, обслуживающем Белоярскую АЭС. Приглашены всего несколько актрис – но каких! Терехова, Мордюкова, Чурикова… По хрустящему снегу Заречного ходит Анри Алекан, легендарный французский кинооператор. Вечером смотрим кино, утром обсуждаем. Кино в те времена было в основном кооперативное – кто достал денег, тот и снял. Мало что из того времени дошло до наших дней – но именно в Заречном у Шуры родился термин “новое русское кино”, и именно на него ориентировались молодые режиссеры. Все “птенцы шуриного гнезда” стали сегодня маститыми режиссерами, из тонких-звонких-задиристых превратившись в пузатых и “пасущих народы”.

Шура был очень остер на язык. Его речь – как будто немного задыхающаяся, даже слегка заикающаяся, – состояла из на лету рожденных афоризмов. При достойном собеседнике его разговор становился пиром для ушей. Мы с ним нередко “цеплялись языками”, выходя с просмотра очередного фильма. Первый обмен репликами обычно поверхностен, но остроумен. Однажды я заметила, что популярный в то время критик из молодежной газеты, всюду ходивший с блокнотом, старается выходить из зала вместе с нами и жадно прислушивается. На следующее утро наши с Шурой поверхностные перепалки оказывались опубликованными. Шура тогда сказал – давайте всё же смотреть по сторонам, а то самим писать будет нечего. Он, конечно, лукавил – пришедшие в голову секундные остроты никогда не становились частью его статей. Но был щедр – и раздавал блестки своего остроумия направо и налево тем, кто в этом нуждался.