Истребление персиян

В 1992 году, меньше, чем через год после путча, Андрей Караулов пригласил нас двоих в свою популярную передачу “Момент истины”. Она выходила тогда на главном федеральном телеканале – РТР (потом он стал называться “Россия”). Ведущий предполагал, что между нами завяжется спор. В момент, когда я пишу эти строки, свобода слова в России раздавлена, и трудно поверить в то, что в эфире центрального канала могли прозвучать столь резкие оценки действий властей, президента, госбезопасности, призывы к люстрации и прочие подобные вещи. Тут мы были заодно. Разошлись в другом: в оценке поколения шестидесятников. Тимофеевский счел, что я подошел к ним слишком строго, и под конец он попросил Караулова отдельно записать его мнение и потом при монтаже вставить непосредственно после моего монолога: как человек воспитанный, он не смог меня оборвать, когда я горячо рассуждал на эту тему.

“Пора оставить шестидесятников в покое, – говорил Шура, – это уже пожилые люди, которые давно сошли со сцены, и вообще к чему столько пафоса”. Шура вообще не любил пафоса. А отец его по своей сути, и в поэтическом творчестве своем несомненно был типичным шестидесятником. Его знают в основном как автора наивных песенок к фильмам про Чебурашку и крокодила Гену (“Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам…” и всё такое), но Александр Павлович – глубокий, чуткий поэт, и эта его чуткость генетически передалась Шуре.

Шура во всём видел преемственность, он не считал, что в культуре или истории что-то было зря, или что какое-то поколение ушло, не оставив ничего новому поколению, и всё пришлось начинать заново. Он мог бы написать для школьников учебник истории или учебник по искусству, литературе – там всё было бы взаимосвязано, одно вытекало из другого, второе было связано с третьим, а третье с первым, и так далее. Шура Тимофеевский не воспринимал мир как череду событий – в его сознании существовала цельная картина, состоявшая из миллиардов связанных друг с другом фрагментов. И, кажется, он уже родился с этой цельной картиной в голове.

Он любил парадоксы. “А что, – говорил, – мне нравятся брежневские годы. Прекрасное было время”. Исторические эпохи, рассуждал он, бывают двух типов – активные и пассивные. Пассивные – более человеколюбивые. Период застоя был как раз таким. Конечно, и при Брежневе сажали, и цензура зверствовала, но это было сравнительно спокойное время. “Ужасное, но спокойное”. Революции Шура не хотел, в “народ” он не верил.

* * *

Мы были знакомы с середины восьмидесятых, познакомились в Репино, на каком-то перестроечном мероприятии. На всех моих днях рождения и новосельях присутствовал Шура. Вообще он не был затворником и любил застолья, потусоваться, завязать знакомства. В сложных ситуациях брал на себя роль переговорщика (например, когда я с кровью расставался с “Коммерсантом”).

Кстати, насчет “Коммерсанта”. Когда задумывалась эта газета, ее создатель Володя Яковлев решил, что новое время и совершенно новая аудитория требуют и нового языка. Поэтому он принципиально не набирал в штат людей с журналистским образованием, а искал будущих сотрудников с филологическим, театроведческим, искусствоведческим прошлым. Он поручил им создать революционную концепцию деловой газеты, предназначенной для нарождающегося, как он думал, влиятельного делового класса и образованной буржуазии. Большую роль в создании этой концепции, а затем и в ее претворении в жизнь сыграл Александр Тимофеевский.

Когда моему журналу “Столица” в середине девяностых стало совсем плохо финансово, Шура пошел к Яковлеву и убедил его взять журнал к себе в издательский дом. Снова какую-то концепцию написал, которую мне не показали. Выхода у меня не было, я уже обошел всех возможных спасателей – от Гусинского до Германа Стерлигова.

Через какое-то время Яковлев пришел к выводу, что “Столица”, которую я выпускаю в “Коммерсанте”, расходится с его представлениями о прекрасном (и, подозреваю, с Шуриной концепцией – которую, повторяю, я не видел, она была мне изложена устно, причем весьма приблизительно). И он прислал Шуру ко мне прощупать, как бы я отнесся к тому, если б мне предложили отставку. Это было крайне деликатное поручение, думаю, что Шуре было страшно неловко, тем более ему пришлось выполнять это срочное поручение на моем дне рождения, довольно многолюдном. Но я всё понял, только его увидев. Ему не пришлось ничего говорить. Я всё прочитал на его лице. Поэтому я на него не обиделся.