Истребление персиян

Потом у нас в издательском доме “Центр плюс” возникли сложности с журналом “Вояж”: он оказался обезглавлен и растерял авторов. Я предложил Шуре стать главным редактором. Шура согласился – и сразу развернул кипучую деятельность. Во-первых, у него появилась возможность путешествовать по миру, а это он любил. Во-вторых, я так понимаю, ему надоело писать концепции для чужих дядей, пора уже было какое-нибудь СМИ взять в свои руки. В журнале появились лучшие московские авторы, о некоторых мы и мечтать не могли. Но под Шуриным руководством журнал просел в распространении – он оказался слишком умным для среднего российского туриста, обывателя, для кого, собственно, и был предназначен; стали уходить рекламодатели, и акционеры (а у меня была только треть в акционерном капитале) поставили вопрос ребром: редактора надо менять, а журнал сделать более “желтым”, то есть отвечающим запросам так называемой “широкой аудитории”. Так что пришла очередь мне звать к себе Шуру и, начав издалека, вежливо прощупать возможность увольнения. И Шура тоже сразу всё понял, избавив меня от необходимости неприятного выяснения отношений. В “Вояже” Шура продержался год и за это время сделал из него интеллектуальное издание (что от него не требовалось). Мы потом ни разу не возвращались к этому вопросу, но, судя по тому, что наше общение не прерывалось, он понял суть происходящего.

* * *

Когда мы молодые, мы ведь не думаем о старости и смерти. Шуру, напротив, в юности пугал бег времени: он не хотел матереть, ветшать, стареть и, конечно же, умереть. “Но кто нас защитит от ужаса, который был бегом времени когда-то наречен?”. Специально я с ним это не обсуждал, но по отдельным репликам чувствовалось. Помню, на кинофестивале в Берлине (в 1992, что ли, году) мы с ним вдвоем отправились на шопинг в большой универмаг. Шура равнодушно миновал этажи со шмотками, с обувью, его не заинтересовал даже отдел музыки и фильмов, пока не нашел уже где-то под крышей единственное, что ему было нужно, – мужскую черную краску для волос. Именно мужская требовалась – женской-то везде было завались. Седина у него пробилась рано. Я представил его жгучим крашеным брюнетом – и подумал: всё закончится “Смертью в Венеции”. Тем более тогда он еще заглядывался на проплывавших мимо многочисленных Тадзио.

Но Шура не стал Ашенбахом. В первый же приезд в Москву после бегства с Родины я обнаружил, что черную внушительную шевелюру сменили коротко остриженные благородные седины. Это было ему очень к лицу.

Одновременно выяснилось, что Шура уверовал в бога, что для меня было уже полной неожиданностью. Очень личное, неафишируемое обращение к религии, подкрепленное колоссальным культурным багажом, снова вернуло его к размышлениям о жизни и смерти. Миновал период медийных и политических “концепций”, веселая антикоммунистическая газета “Не дай бог”, оставлены суетные пробы быть начальником и ментором, осталось позади странное время, когда Шура ради хлеба насущного писал речи донецкому олигарху, много разного осталось за плечами, растворилось в прошлом.

И как будто специально, чтобы усилить впечатление, Шура тогда впервые при мне завязал разговор о старости, о смерти. Заговорил естественным образом, даже бесстрастно, говорил какие-то уже продуманные вещи. Я не Эккерман, записывавший за Гёте, но, наверное, стоило кое-что и записать. Режиссер Валерий Тодоровский на обложке Шуриного сборника статей высказался так: “Шура – самый умный человек, которого я встречал. И одновременно веселый. И формулирующий самые сложные вещи самыми простыми словами”. Да, так и есть. Вот только простые эти слова улетели, растворились в воздухе. Мы, все, кто были вокруг него (и близкие, и ненадолго приближенные) не сохранили ничего.

Готовился ли он к длительной старости? Как хотел ее провести? Где? Вдруг ему захотелось купить домик на юге Италии, он консультировался со мной. И вроде уже был сделан выбор, но тут – ковид, моментальное закрытие границы, неиспользованные билеты и – смерть.

Обычно я приезжал в Москву на сутки, максимум на двое, никого не извещая (были на то причины), но время для встречи с Шурой обязательно было в расписании. Сидели часами или у него дома, или в близлежащем кабаке каком-нибудь. О чем говорили? Об общих знакомых. О политике (сверяли часы). О будущем – в самом широком контексте. А вот об искусстве – мало; наверное, потому что наши вкусы сходились во всём. Или он не считал меня в этих именно вопросах равным собеседником; это тоже возможно.

Правда, порой его не было в Москве, он сидел в своем Солнышково. Вот и последняя наша встреча не состоялась, поговорили по телефону: “А, ладно, через месяц увидимся”. Начался ковид, следующего раза уже не было, я не приехал ни через месяц, ни через год. Он умер почти сразу, когда начался этот ужас. Говорят – тромбоз.

А у меня перед глазами сцена из его любимого фильма. Ашенбах в растерянности бродит по зараженной холерой Венеции. И все ему говорят: “Да нет, ничего не случилось. Всё в порядке. Не волнуйтесь вы так”.