Истребление персиян

Есть люди будущего, живущие в реальности, которая для остальных случится лет через десять. Они знают, что́ будет популярно завтра, что́ будут завтра носить, чьи акции взметнутся вверх, а кто наоборот – с треском провалится. Им завидуешь, но они немного раздражают.

Есть люди настоящего, которые точно знают, что́ происходит здесь и сейчас. Они очень практичны, всегда трезвы и объективны, очень надежны. Им доверяешь, но они немного раздражают.

А есть люди прошлого, для которых настоящее – как будто с чужого плеча: тут жмет, тут болтается, и фасон не сидит, и цвет не идет. Но зато они как потайная дверца в то, что уже случилось, но что мы недопоняли, чему не научились, что упустили, и вот теперь есть уникальный шанс познать, понять, не упустить в прожитом важное, попытаться прожить его снова и чему-то научиться. Им завидуешь, им доверяешь, их обожаешь.

Шура был не просто человеком прошлого – Шура был человеком эпохи Возрождения, и его, кажется, обожали все. Невозможно было сопротивляться ни этому обаянию, ни этому уму, ни этой уникальной способности уводить за собой собеседника в интересное. А интересовало его, как и положено ренессансному человеку, буквально всё: и политика, и живопись, и литература, и балет, и архитектура, и кино, и спорт, и даже мода, и просто жизнь. В разговоре с ним не было места “низкому” жанру – даже светские сплетни о самых бессмысленных персонажах обретали смысл и античный размах. А в беседах с ним о политике не зазорно было бы поучаствовать и Аристотелю с Макиавелли.

Он умел задавать вопросы. Себе самому и собеседникам. И умел выслушивать ответы на них. На его вопросы всегда было интересно отвечать. И полезно: отвечая на его вроде бы простой, но на самом деле искусно сформулированный вопрос, ты вдруг находил точную формулировку для каких-то недодуманных тобой вещей.

Это не был банальный навык интервьюера или фальшь светской вежливости – это была настоящая заинтересованность в конкретном человеке и в людях вообще, что большая редкость и ценность в нашу эпоху тотальной мизантропии. И этот искренний интерес к людям тебя мгновенно подкупал – хотелось разговаривать с Шурой бесконечно и обо всём на свете.

Говорить, говорить часами, перескакивая с одной темы на другую, уходить в дебри философствования, внезапно переключаться на веселые сплетни, возвращаться снова к серьезным рассуждениям – и вдруг обнаружить, что отвечаешь на какой-то свой мегаважный вопрос, который раньше было не по силам тебе разрешить.

Он умел видеть главное, умел находить смыслы во всём. Умел понять, что́ хотел сказать автор, умел додумать мысль, которая самому автору не всегда давалась. В его интерпретации даже самая простая авторская идея начинала казаться сложной и глубокой. “А если вы в конце замените это на вот это, будет лучше”, “а если автор в конце развернется на 180 градусов и плюнет себе в рожу, будет лучше”, “а если вы закончите этот текст на абзац раньше, будет лучше” – авторы, что посообразительнее, заменяли, разворачивались, заканчивали на абзац раньше, и действительно становилось лучше. Тоньше, глубже, умнее. И никогда не проще.

Даже следуя его совету не усложнять до ассоциаций второго ряда, получалось не проще, а именно лучше – срабатывала магия золотого сечения. Шура был мастер находить божественную пропорцию всюду – хоть в текстах, хоть в картинах, в чем угодно, – объект был неважен, важен был метод, и он всегда срабатывал.

Срабатывал этот метод и в отношении людей. Людей и их проектов, людей и их отношений – он умел находить всё ту же гармонию даже в работе, причем и в работе чужой, понимал и чувствовал, где человек на своем месте, пусть это место ему самому могло быть и неинтересно: “этот проект вам совсем-совсем не подходит, вы оттуда сбежите через пару месяцев”, “напрасно NN в это ввязался, его там сожрут, он себя растеряет”, “это очень подходящая вам история, вам нужно этим заниматься”, – и всё сбывалось: сбегали, сжирали, счастливо укоренялись. И приходили потом за утешением или разделить радость, и никогда не слышали в ответ “я же говорил!”.

Он обладал поразительным чутьем на таланты, умел увидеть чужой дар, не всегда очевидный окружающим, включая зачастую и самого обладателя этого дара. Умел чужой дар вырастить, выпестовать, раскрыть. И при этом обладал уникальным свойством не кичиться ни своими собственными талантами, ни результатами своих действий – “меня тут нет, это всё ваше, это вы сами” – и это было неправдой, потому что, конечно, он вкладывался в других, учил, вдохновлял, направлял, задавал правильный вектор чужому движению, и никогда не стяжал себе славу, хотя бесспорно всячески ее заслуживал. Славу вдохновителя, учителя и даже утешителя.