Истребление персиян

Встречаются опытные редакторы, которые втягивают в профессию через отрицание: всё у начинающего не то, не так, не о том. Хочется уйти. Шура вводил людей в общественно-политическую словесность через поддержку и вовлечение: вот здесь удачно, вот это вы интересно сказали, не хотите ли об этом? Это ровно тот редкий случай, когда красавица радуется чужой красоте, не конкурирует с ней даже подсознательно, а поэт и правда хочет видеть больше разных хороших поэтов.

Поэтому и отношения Запада и России, народа и интеллигенции для Шуры должны строиться на вовлечении и принятии, а не на отталкивании и поучении. Европа – естественное отечество образованного русского, спор между Европой и Россией – внутреннее дело одной культуры. Конечно, православные праздники можно иллюстрировать картинами итальянских художников, они друг другу подходят как нельзя лучше. Конечно, христианская вера и личная свобода совместимы, потому что одно есть следствие другого.

Его “за” и “против” могут располагаться для внешнего взгляда причудливо, и никогда не следуют партийным границам и директивам. Они всегда – личный вывод и выбор. Его интеллектуальная идентичность вообще не строится на отрицании. Отрицание ведь самый легкий путь – простейший способ ухода от ответственности за мир. Проклятья, возгласы “доколе!” и “позор!” – в сущности, самый простой способ отмазаться, сообщить миру: “я тут ни при чем”, иногда заранее, на всякий случай, иногда постфактум. Его либерализм состоял не в присоединении к группам с соответствующими этикетками, а в утверждении того, что частный человек ценнее не только государства, но и любого коллектива, а частный опыт бесконечно разнообразен и не сводим к типическим реакциям в типических обстоятельствах. Поэтому что немцу хорошо, то испанцу смерть, и даже не всякий, кто становится объектом эроса ближнего своего, в любом случае обязан считать себя жертвой. Имеет полное право, но не обязан. Свобода больше, чем противопоставление правильного мнения господствующему неправильному; она не другое мнение, а еще одно.

Всё это не от равнодушия или косности мысли – мол, “напридумали нового”, – а от полностью принимаемой чувством и сознанием сложности мира, установленной на собственном и чужом опыте. Не от невнимания к ближнему, а от повышенного к нему внимания, которое всегда дает одну и ту же картину: несовместимое в теории является единственно существующим в реальности, где смешаны религиозное и профанное, прогрессивное и консервативное, аполлонийское и дионисийское, эллинское и варварское, православное и католическое, языческое и библейское, западное и восточное, мужское и женское. Единственный прибор, который может оценить эту смесь, – другой человек, который сам представляет собой такое же уникальное смешение, с его неизбежной погрешностью в оценке.

От внимания к ближнему Шура любил разговоры не только об искусстве, политике, кино, других странах, но и о людях. С ним можно было обсуждать знакомых, зная, что не окажешься в неудобном положении соучастника злословия. Хотя бы потому, что о себе Шура умел сплетничать откровеннее, чем о других. Осуждение в исполнении Шуры часто принимало форму печали, сочувствия. Не деланного, которое является одной из форм заявить собственное превосходство, а настоящего: “Талантливый, умный человек, как мы с вами его знаем, ужас написал в фейсбуке: как будто два разных человека”. Но настоящий для Шуры, конечно, первый – талантливый и умный. А “ужас в фейсбуке” – просто одно из проявлений сложности. Человек не может быть неправильным, неправильным может быть его высказывание, тогда и получается запоротая выставка.

Самые сложные мысли Шура выражает обычными словами, избегая философских и культурологических жаргонов; при этом сразу становится ясно, что говоришь с человеком выдающегося кругозора и интеллекта. Признанию сложности мира соответствует почти детская простота привычек и привязанностей – от любимых мест и людей до маршрутов перемещения по миру, заведений и блюд в них. В любимой стране Шура довольно быстро определялся с любимым местом, в нем – с любимыми заведениями, а в них – с блюдами, и оставался верен сделанному выбору, так что в другие еще надо было его заманить. В последней своей поездке в тайском Хуахине он и вовсе почти каждый день, по разу, а то и по два ел один и тот же том-ям: “Make it very spicy like for the Thai people”, – разыгрывал он с официантами и поварами одну и ту же сценку озорного, но милосердного разрушения стереотипов, ко всеобщему удовольствию.

Этим он, собственно, и занимался в пространстве русской культуры – так просто и обыденно, что уже сейчас, на Страстной и Светлой седмице, не хватает его адресованных всем поздравлений с православными праздниками при помощи итальянских картин и русских слов, напоминающих о том, что христианство – религия личной свободы, а она – непременное условие коллективного спасения.

Анна Балала Золотое сечение