— Они какие-то новые пошли. Не дубы, во всяком случае. Обучаются быстро, память конская, в теорию не лезут. Я понимаю — им нужен истребитель. Ну что, будет истребитель, в конце концов, не самая бесполезная вещь. Особенно сейчас, сам понимаешь. Но в перспективе — там можно думать про ракету. Там можно делать твою станцию. Там сейчас все можно делать, короче, лишь бы мы были первые везде. И условия там — ну, не знаю насчет быта, про быт мы много не говорили... Это для тебя, я понимаю, вещь десятая. Но все, что касается работы, там будет на чистом сливочном масле.
Все по высшему разряду и лучше, чем в Европе. Если бы нам все это дали десять лет назад — наша машина бы сейчас уже ходила по Луне.
— Ну а что быт, — сказал Кондратьев. — Колбаса вот... ничего.
Антонов понимал, что он формулирует ответ, и не торопил. И Кондратьев его формулировал, и, как всегда, это был ответ с опережением, но в его манере, чуть вбок.
— Да я, в общем, чего-то такого и ждал. Ну, примерно. Это знаешь как будет? Как Вавилонская башня.
Антонов поразился: именно это сравнение уже приходило ему в голову.
— Ну а что? — спросил он. — Про это, видно, не только мы с тобой думаем. Я тут книжку читал, любопытную. Про то самое. Так вот, когда через руины Вавилонской башни шло войско Александра Македонского, они эти руины обходили три дня!
— Да кто ж говорит-то, — сказал Кондратьев, глядя прямо на Антонова без всякой улыбки. — Кто же спорит-то. Я это просто к тому... что хорошая вещь — башня, но не тебе бы, город Вавилон, ее строить.
— Но больше-то некому, — мгновенно среагировал Антонов. — Кроме города Вавилона, она же не нужна никому.
— Да я не спорю, дело хорошее. Особенно в процессе.
— А до результата, знаешь, только внуки доживут. Они там сами разберутся, что с этой башней делать — в кино снимать, магазины размещать, мало ли...
Тут у него мелькнула догадка. Он ничего не знал о прошлом Кондратьева. Люди со сложным прошлым, с не совсем кристальным происхождением или с участием в войне не на той стороне, мало ли, опасались приближаться к любым затеям Мефистофеля. Они не понимали, что самое безопасное место сейчас именно рядом с ним, под самым его прямым руководством, потому что они там сами для себя решали, кто у них свой, а кто чужой. Это на местах могли переусердствовать и вместо стрижки ногтей рубили пальцы. А когда надо было делать дело, в это дело пускали тех, кого надо, без оглядки на классовые различия.
Антонов так и сказал Кондратьеву, сначала подыскивая слова, а потом, как всегда в разговорах с ним, рубя прямо: если у тебя что-то с анкетой, или с фамилией, или ты опасаешься за прошлое — так как раз КБ и есть то самое место, где про это можно не думать.
Кондратьев покачал головой, и некоторое время они пили молча.
9.
— Ну, в общем, я не поеду, — сказал Кондратьев так, что Антонов сразу понял: уговаривать бесполезно. Кондратьев был из тех, с кем ссорятся один раз, а уговаривать значило именно поссориться. Но для Антонова это было дело принципа, он, может, затем и хотел заручиться согласием самого талантливого из них, что сам себя убеждал бы именно этим согласием. А если Кондратьев не хотел, то, стало быть, все зря. Вот весь он был в этом. Он хотел, видимо, не замараться и вечно так сидеть в углу, занимаясь своим дизелем, а по ночам, должно быть, рисуя межпланетные ракеты. И когданибудь ему будет памятник, хотя ни одна его ракета никуда не полетит, а про Антонова скажут, что он продал душу.
— Ты, Юра, обращал внимание на одну вещь? — вкрадчиво начал Антонов. — Человечество всегда про себя рассказывает разные истории. И почему-то оно до шестнадцатого века рассказывало одну, а потом стало рассказывать другую. До пятнадцатого кто-то еще верил, что Богу интересно. А потом поняли, что ему интересны не все. Всех спасти не получается. И тогда Бог прислал Мефистофеля, чтобы спасать одного, двух, ну, тех, у кого получается. Чтобы они ему строили ракету, или башню, или мало ли. Так что брезговать Мефистофелем — это, конечно, красиво. Но это, Юра, бессмысленно. Я тебе даже знаешь что скажу? Там, в Болшеве, совершенно не рай. — Антонов начал хмелеть, поскольку всегда пил мало, и сейчас после третьей выкладывал Кондратьеву все, о чем думал в последнее время, когда слишком уставал, чтобы сразу заснуть. Тогдашние люди вообще много думали — именно потому, что мало спали. — Там в лучшем случае чистилище, и в это чистилище я тебя, Юра, могу взять. Но остальное — это ад полноценный, нормальный. Тот, про который написано. И весь выбор — он очень простой. Надо же исходить не из того, что нам хочется. Надо из того, что есть. Здесь иначе никогда не бывало. Ты можешь, конечно, считать, что в этом говне ты остаешься самым чистым. Но оно, Юра, не перестанет быть говном. А с Мефистофелем, может быть, ты построишь ракету, и дети наши улетят куда-нибудь, где этого выбора нет. Вот примерно так.
— Ну да, да. Я тоже примерно так и понимал. Я тебя разве сужу? Я никогда тебя судить не буду. Но мне не хочется... в такое чистилище. У меня тут, может быть, другое... чистилище.