Читаем История - нескончаемый спор полностью

Представляя себе, сколь глубок кризис исторического знания в нашей стране, я все же не гляжу безнадежно на возможности его постепенного преодоления. При этом я не закрываю глаза на ожидающие нас огромные трудности. Один физик сказал, что новые теории восторжествуют тогда, когда уйдет со сцены последний носитель старых концепций. Как тут не вспомнить мудрого Моисея, который водил свой народ по пустыне до тех пор, пока не произошла полная смена поколений: к свободе способны люди, не испытавшие рабства. Вероятно, обновленная историческая наука появится после нас. Ну что ж, если так, будем надеяться на то, что задержка недолга… Но пока нужно готовить условия для дальнейшего движения мысли.

И последнее. Оглядываясь на прожитую жизнь, я не могу обособить ее от жизни моей страны. Невозможно подвести итоги своей биографии, не думая о судьбах нашего общества. На памяти моего поколения политический маятник качнулся несколько раз, и очень резко. Первый раз он дошел до предела во время войны с неисчислимыми ее бедами и страданиями. Победа вселила надежды, но ненадолго, и вновь мы устремились во мрак. Смерть Сталина и начало разоблачений его злодеяний породили ожидание того, что кризис будет преодолен и жизнь наконец-то пойдет по-новому. С этим оптимизмом мужали «шестидесятники». На самом деле система пыталась лишь обновить себя. Постепенное сползание при Брежневе, породившее чувство безвременья и бесперспективности, нанесло непоправимый нравственный ущерб народу. Но вот маятник опять пошел в противоположную сторону, на этот раз набирая такую силу, что стало ясно: возврата к старому нет. Теперь речь идет уже о полном распаде нежизненной и противоестественной системы.

Однако очень скоро встал вопрос: способно ли еще общество, истощенное бесконечными обильными кровопусканиями, интенсивными «утрамбовкой» и «утечкой» мозгов, общество с ложными ценностями и утерянными нравственными ориентирами, приобщиться к цивилизованному миру? Неужели отказ от системы террора и принуждения сделал наш народ недееспособным?

Этот глубокий кризис происходит на фоне процессов обновления и демократизации, охвативших и восточную половину Европы и многие другие страны и регионы мира. Рушатся тоталитарные режимы, ослабевает угроза мирового пожара. С небывалой остротой перед нашим обществом встал далеко не новый вопрос: принадлежит ли оно к Западу или к Востоку? Мы стоим перед альтернативой обновления или полной катастрофы. Куда качнется маятник на сей раз? Способны ли индивиды, «простые» люди воздействовать на колебания маятника истории? Я полагаю, что в попытке разгадать эту тайну и заключен конечный смысл «ремесла» историка.

Может ли, имеет ли право гуманитарий в этот ответственнейший момент нашей истории не задуматься над тем, какова его общественная функция? Я сторонник малых дел. Ибо в криках о кризисе и бедах, в ожесточенных перебранках и дискуссиях, в поисках виновных в ком угодно, только не в самом себе мы подчас забываем о простейших вещах, таких как порядочность и честный профессиональный труд. Но без них нам из пропасти не выбраться. Я повторяю слова адмирала Нельсона: «Пусть каждый исполнит свой долг».

Москва, август 1990 г.(Впервые опубликовано: «Одиссей. Человек в истории». М., 1992. С. 81–109)<p>Избиение кошек в Париже, или Некоторые проблемы символической антропологии</p>

Современная историческая мысль ищет путей взаимодействия с родственными науками о человеке. Ее представители надеются на то, что знакомство с проблематикой этнологии (социальной и культурной антропологии), социальной психологии, семиотики, социологии и других дисциплин поможет им разработать новые подходы, и что изучение методов этих дисциплин вооружит их новыми приемами анализа источников, даст возможность глубже проникнуть в ткань истории. Особые надежды возлагаются на антропологические дисциплины.

Но, разумеется, взаимоотношения между исторической наукой и этнологией весьма сложны, и использование историками методов последней сопряжено с немалыми трудностями. Социальный антрополог работает с живыми людьми, изучая их культуру и социальное устройство. Между тем историк лишен возможности непосредственно общаться со своими «объектами», между ним и людьми, которых он вопрошает, всегда расположен некий текст. Этот текст не прозрачен, он уже содержит некую интерпретацию и сам поэтому нуждается в интерпретации и расшифровке.

Примером, иллюстрирующим указанную трудность, может служить исследование американского историка Роберта Дарнтона «Великое избиение кошек»[408], которое вызвало оживленную методологическую дискуссию между ним и рядом французских историков. Дарнтон, специалист по истории Франции XVIII в., по его утверждению, попытался осуществить антропологический подход к анализу события, происшедшего в Париже около 1730 г.

Перейти на страницу:

Похожие книги