История - нескончаемый спор

Этот период счастливо для меня совпал с годами возмужания как историка. Я опубликовал ряд статей по общим проблемам исторического знания — об исторической закономерности, о социально-экономической формации, об историческом факте, о необходимости сближения исторической науки с социальной психологией. Ныне эти работы, с моей точки зрения, едва ли удовлетворительны, они важны для меня как вехи в моей духовной переориентации и как свидетельства нараставшего сопротивления тому взгляду на историю, какой был нам навязан. Их можно правильно оценить только в контексте идеологической ситуации конца 50-х — первой половины 60-х годов. С достаточной определенностью я возражал против идеи законов, якобы управляющих ходом истории, противопоставляя ей мысль о конкретной закономерности как результате взаимодействия многих сил, включая человеческие волю и сознание и обусловленный ими выбор. Формацию я понимал как абстрактное понятие, которым оперирует историк, организующий материал, как «идеальный тип», для Маркса же «общественно-экономическая формация» вовсе не была умственным конструктом. Я старался подчеркнуть значение индивидуального и неповторимого в истории. Тогда мои статьи охотно публиковались и «Вопросами истории», и «Вопросами философии», и «Вопросами литературы». Мало этого, я припоминаю уж вовсе странный эпизод. Меня пригласили подать статью для сборника трудов Московского историко-архивного института, и она без всяких замечаний была принята: в статье рассматривались некоторые особенности исторического знания. Но затем ответственный редактор Надточеев, наткнувшись в тексте на неизвестное ему слово «аксиология», заглянул в энциклопедию и увидел, что это нечто дурное, «идейно порочное» и «буржуазное». Он потребовал устранить неприличие, а когда я отказался это сделать, поставил перед членами редколлегии условие: либо из сборника будет убрана статья Гуревича, либо он снимает свое неопороченное имя с титульного листа. Удивительное дело: прошел второй вариант. Между тем тираж уже был отпечатан, и пришлось выдирать титульный лист и вклеивать новый, без имени товарища Надточеева.

Период интеллектуального и морального подъема в нашей стране не был лично для меня безоблачным. Вплоть до 1966 г. я не мог найти работу в Москве и на протяжении 16 лет еженедельно ездил в Тверь (тогдашний Калинин), где преподавал в педагогическом институте. В это время я написал и защитил докторскую диссертацию по социальной истории Норвегии Х1-ХШ вв. и подготовил к печати книги «Свободное крестьянство феодальной Норвегии» и «Походы викингов». Однако мне удалось их опубликовать лишь после того, как я начал работать в Институте философии АН СССР, что, впрочем, продолжалось недолго — до появления в журнале «Коммунист» уже упомянутой погромной статьи Данилова. Под предлогом «реорганизации» меня из института уволили.

Положение было трудное, нужно было где-то служить и кормить семью. Пришлось ввязаться в борьбу против Данилова и писать отповедь на его измышления. Конечно, я прекрасно сознавал, что ответ мой «Коммунист» не опубликует, но нужно было «показать зубы». Между тем в 1969 г. ситуация в стране быстро изменялась. Вторжение в Чехословакию войск СССР и его сателлитов сопровождалось нагнетанием реакции. Брежнев и его окружение начали новый зажим интеллигенции, за которым скрывались планы возродить сталинизм. Тем не менее мое письмо в «Коммунист» и в ЦК КПСС в конце концов возымело действие. Я не знаю, где именно было принято решение, но осенью того же года меня зачислили сотрудником Института всеобщей истории АН СССР. До этого, в 40-е годы, меня выгоняли из аспирантуры, в которую я тем не менее в конце концов попал; в начале 50-х годов дважды пытались, но тоже безуспешно, уволить из Калининского пединститута, но все эти акции происходили в сталинский период и объяснялись преимущественно антисемитизмом, из Института же философии меня уволили скорее как «ревизиониста».

Но те самые годы, когда происходили перемены в моей внешней жизни, были, пожалуй, наиболее продуктивными и, несомненно, решающими в моем становлении как историка. В отличие от математиков историки творчески самоопределяются довольно поздно. Со мной это произошло в 60-е годы, и одну за другой я опубликовал две важные для себя монографии: после «Проблем генезиса феодализма в Западной Европе» (1970) — «Категории средневековой культуры» (1972).

В дополнение к тому, что сказано о пережитом мною как историческом переломе, мне хотелось бы отметить еще два обстоятельства, которые, несомненно, ему благоприятствовали. Первое связано с моими скандинавскими штудиями.