История - нескончаемый спор

Многое можно и нужно рассказать об удушающей атмосфере того периода истории советской исторической науки, когда формировались историки моего поколения, — о проникнутых догматизмом «дискуссиях», итог которых — «организационные выводы» — был заранее предрешен, о публичных радениях мракобесов, «изобличавших» подлинных ученых в «преклонении перед прогнившим Западом», об учениках, предающих своих учителей в надежде на теплое местечко, о торжестве посредственностей над старыми профессорами, принужденными отмалчиваться или «признавать» свои мнимые «идеологические ошибки», о нашпигованности университетских аудиторий и научных институтов стукачами, о всеобщем страхе и повсюду разлитой подозрительности. Нынешнему поколению молодых историков, почти ничего не знающих о том времени, трудно представить себе эту атмосферу. Они и не узнают правды, если мы не скажем ее, сколь она ни печальна и горька.

Поистине удивления достойно то, что в этих бесчеловечных условиях оставались люди, которые находили в себе силы продолжать честно заниматься наукой и сохранять высокий профессионализм. Ведь даже от худших в идеологическом и политическом отношении времен остались превосходные исследования медиевистов. Но какою ценой удавалось этим ученым выдерживать стандарты большой науки?! Наши учителя независимо от своих талантов и знаний так или иначе были сломлены. Они состоялись как историки только отчасти. Их эрудиция и таланты сулили больше, чем они сумели сделать, и многого из задуманного они так и не смогли осуществить. С.Д. Сказкин оставил планы и наброски ненаписанных работ, докторская диссертация А.И. Неусыхина была опубликована лишь спустя 10 лет после защиты. А книга М.М. Бахтина о Рабле и народной культуре Средневековья и Ренессанса? Она написана в 40-е годы, напечатана же только в 1965 г… Ученые-гуманитарии этого поколения были лишены возможности свободно, без оглядки на вездесущих официальных и негласных надзирателей, высказывать свои научные взгляды. Они были отрезаны от общения с зарубежными коллегами.

Главное же — они боялись. Страх глубоко проник в сознание людей старшего поколения, безнадежно калеча его. И этот страх был неискореним даже тогда, когда, казалось бы, реальные причины для него ушли в прошлое. Одно из наиболее тягостных моих впечатлений из общения с нашими «стариками» восходит к 1969 г. В беседе со мной пожилой профессор вдруг сказал: «Вы знаете, я и смолоду не был физически крепок, но если б теперь у меня стали вырывать ногти, я бы не выдержал…» Ему ничто не угрожало, но освободиться из плена минувших лет уже не было нравственных сил. Сколько трагедий, сколько сломленных судеб ученых сливается в общую трагедию нашей науки…

В такой атмосфере мы воспитывались. Мы были не только свидетелями «проработок» ученых старшего поколения, мы и сами время от времени делались их жертвами, хотя, конечно, идеологические оргии конца 60-х и 70-х годов не были чреваты столь грозными последствиями, как разгромы «космополитов» сталинского времени. Поэтому понятно, что и в нашем поколении немало трусов и двуличных людей, которые в личной беседе, без свидетелей, говорят противоположное тому, что вещают ex cathedra. Вот лишь один эпизод, уже из 80-х годов. Известный историк читает доклад о Максе Вебере и говорит поистине поразительные вещи. «Почему 60 с лишним лет спустя после смерти, — вопрошает он, — Вебер остается в глазах буржуазных ученых величайшим авторитетом?» Ответ обезоруживающе прост: «Да потому, что у Вебера не было целостных мировоззрения и методологии, и любой историк и социолог выдергивает из трудов этого эклектика все, что ему подходит». По окончании доклада он садится радом со мной, и я говорю ему: «Как странно обошлись вы с Вебером…» Он доверительно мне на ушко: «Карл Маркс — пигмей рядом с Максом Вебером». Нужен ли комментарий? Не буду говорить о несправедливости такого сравнения. Но каковы же двуличие, сделавшееся натурой этого персонажа, и его уверенность в том, что это двуличие есть всеобщее состояние?!

Ныне кое-кто из этих людей «перестроился»: нужно употреблять другие слова и высказывать новые оценки. И дело здесь не всегда в одном лишь приспособленчестве. Человек пытается внушить себе и другим, что жизнь прошла не зря и что-то, во что он веровал, чему учил студентов и о чем писал в своих статьях и книгах, сохраняет какой-то смысл. Нелегко расставаться с усвоенным в молодости, и сложившаяся ментальность нередко прорывается и в бытовом поведении, и в научной работе. В огромной мере все зависит от личности историка, от его характера, — полагаю, от характера даже больше, чем от таланта.