Истоки

Сидящими на траве перед канцелярией и нашел их Иозеф Беранек. Удивился. Гавел рассказал ему обо всем, но так как тут не было Бауэра, то Беранек не знал, что подумать о небывалом происшествии.

— Да они отдадут, должны отдать, — только и твердил он рассеянно, расточая похвалы Шеметуну и Елене Павловне.

А Елена Павловна как раз искала Беранека. Она пришла, вся еще разгоряченная баней, и пленные, уже успокоенные надеждой, вставали, давая ей дорогу. Многие отдавали ей честь по-военному.

Бауэр, увидев ее из окна, вышел навстречу. В эту минуту удивленная Елена Павловна что-то спрашивала у пленных по-польски, и Бауэр, хоть и не слыхавший ее вопроса, поспешил, как бы отвечая ей, громко произнести слово «недоразумение».

Елена Павловна вполне с ним согласилась.

— Конечно, это какое-то недоразумение. Да Георгий Георгиевич будет нынче вечером. А я-то думала, вы пришли спеть мне, — улыбнулись она примирительно.

Тут лицо польщенной толпы окончательно прояснилось. Много теплых слов хотелось людям сказать в ответ, да решились они на это только, когда за Еленой Павловной уже закрылась дверь.

Надежда на успех окрепла, превратилась в веру. Гавел, приписывая такой результат одному себе, загордился, воспрял духом, всех заразив своей веселостью. Он даже придумал новое развлечение: вдруг начал выкрикивать как ярмарочный балаганщик:

— А что наша лисанька?..

Справа ему кричали хором:

— Даст!

Левая сторона возражала:

— Не даст!

Потом все хором, под управлением Гавла, буйно и весело грянули:

Ай, даст, ай, даст,
С чего бы ей не дать…

Припев Гавел переделал сообразно случаю. Он пропел:

Жупайдия, жупайда,
Не любит лисанька давать,
Жупайдия, жупайда,
А придется дать!

Его наградили аплодисментами, бурным хохотом, подхватили припев хором. Даже пленные других национальностей подтягивали, как умели, и вскоре все дружно и восторженно запели вместе с чехами.

Елена Павловна отложила зеркальце, которое несколько расстроило ее, потому что после бани, повязанная платком, Елена Павловна выглядела непривычно. Оттого что мокрые волосы плотно прилегли к голове, лоб ее казался ниже, а скулы — шире. Лицо, красное от горячей воды, самой ей казалось некрасивым, и она украсила его печальной и доброй улыбкой. С этой улыбкой она и выглянула в окно — но скоро тоже развеселилась, захлопала в ладоши.

Шеметун неожиданно, еще засветло, позвонил из Александровского.

— Что нового? — кратко осведомился он у Бауэра, но, недослушав ответа, крикнул: — Ладно!

И бросил трубку.

Бауэр, только теперь осознавший всю трудность своего положения, вынес к толпе известие о прибытии Шеметуна. Пленные тотчас в волнении бросились на улицу. Уже изрядно смерклось, и они могли только прислушиваться. Наконец искра нового возбуждения пробежала в толпе:

— Едет!

Гавел, чтоб придать себе смелости, принялся громко распоряжаться:

— К рапорту стройсь! Равняйсь! Beschwerde, rechte und linke Flьgel! Tagscharge! [155]

Толпа засуетилась, смешалась. Многие в самом деле спешили построиться, искали свое место в строю. И даже поторапливали друг друга.

Но выстроиться они не успели: дрожки Шеметуна ворвались в эту веселую сумятицу прежде, чем Гавел успел отдать какой-то приказ. Люди шарахнулись врассыпную, как стадо гусей на дороге. Сам Гавел еле-еле успел увернуться от лошади.

Шеметун еще на ходу спрыгнул наземь — он упал в толпу пленных, как камень в расходившуюся рябью воду. Не обратив внимания на Бауэра, который как раз подоспел к месту действия, Шеметун крикнул:

— Караульные!

Оба русских солдата подскочили к нему, и Шеметун заорал на них во всю глотку:

— Винтовки у вас есть или нет?! Что?!

Один звук его голоса пригвоздил к земле растерянных солдат.

— Патроны у вас есть или нет?! Что?! Стрелять умеете?! Шайка лодырей, вонючие портянки!

Вокруг него, такого твердого, застывало движение, стихал шум.

— Стройся!

Перепуганные караульные шагнули ближе к прапорщику, в то время как пленные, толкаясь, попятились от него. Между ними и Шеметуном образовалось пустое пространство, посреди которого остался один артельщик. Шеметун только сейчас его увидел.

— Артельщик! Ко мне!

Артельщик подбежал.

— Слушаюсь, ваше благородие.

Зычным голосом, властно разносившимся в полной тишине по окрестным полям, Шеметун отдал такое распоряжение:

— Запомни! Завтра гнать на работу кнутом и штыками. В случае надобности — свинцом. В ознаменование бунта бунтовщикам отныне готовить угощение: рыбную похлебку, чтобы рыба не испортилась вконец, постную! В среду — вяленую рыбу на воде. В четверг — разварную вяленую рыбу. В пятницу repete [156], в субботу повторить. В воскресенье — сначала. Вплоть до дальнейших распоряжений! Понял?

— Слушаюсь, ваше благородие.

— То-то же, благородие! Эх, вы! Герои! Кру-гом! Слушай команду! Штыки наперевес!

Двое караульных исполняли команды неуклюже, но истово, как на плацу.

— Вперед марш! — в заключение ударил им в затылок могучий шеметуновский бас.