Истоки

Так он против воли досидел до тех пор, пока не вернулся старый Кршиж. Гох уклонился от вторичной встречи с Бауэром — он прямо прошел в соседнюю комнату. Во всем поведении Кршижа читались демонстративное безучастие и враждебная бесцеремонность. Он разделся, словно был один в комнате, и улегся спать.

Тут только Бауэр, смущенно извинившись, поднялся. Никто его больше и не удерживал. Грдличка, увлеченный игрой, с неискренней слащавостью просил его заходить еще. Но когда Бауэр стал собирать газеты, которыми успели завладеть младшие офицеры, Вурм крикнул:

— Оставьте их у нас!

А Мельч, не отрываясь от карт, бездумно бросил:

— И если еще получите — приносите…

Но тут на угловой койке подскочила, будто ужаленная, лысая голова Кршижа.

— Сюда не носите, я не желаю! — брякнул он враждебно.

Мельч и Вурм расхохотались. Вурм к тому же еще ободряюще подмигнул Бауэру и двум молодым нахмурившимся офицерам.

— А я желаю! — воскликнул он. — Я — за свободу! Пусть борется за нее, у кого смелости хватает. Ах, отче, почему бы нам и не перенять чешский образ мыслей!; Я — «за».

— А мне это надо читать по долгу службы, — добавил Мельч, усмехаясь искреннему негодованию Кршижа.

Бауэр холодно улыбнулся. Когда он выходил, в кухне гремели посудой.

За углом дома — уже в темноте — его догнали двое молодых кадетов, мало ему знакомых. Запыхавшись, они просили Бауэра обязательно принести им новые газеты; о Кршиже и вообще обо всех старших они говорили с гневом и презрением.

Группу Гавла, с Завадилом в центре, Бауэр застал еще в сборе. Они сидели в углу двора и строили планы на ближайшие дни. Как только Бауэр, разочарованный до глубины души офицерами, подсел к этим отныне единственным своим единомышленникам, на небе заиграло бледное зарево, бросив отблеск на их лица.

— Пожар! — крикнул Гавел.

Через минуту все были в воротах. Опустел и коровник. Силуэты пленных вырисовывались в темноте на поленницах, на крыше пристройки. С крыши, на фоне озаренного неба, были видны косматые очертания кустов и рощи.

Горело, по меньшей мере, в двух местах.

Гавел заговорил первым.

— Вот тебе и «гей, славяне», — вздохнул он и плюнул.

— Кто это? Зачем?

Ошеломление лишило их дара речи.

40

Пленные чехи, которые больше всех переругивались с добродушными и неуклюжими русскими солдатами, когда их поднимали по утрам, а потом неохотно плелись в хвосте колонны, в то утро были на ногах первыми и двинулись в поле впереди всех. Гавел и Райныш стали как бы ядром оживленной кучки. Надежды на успех невольно прорывались в их разговорах. Надежда порождала множество вопросов, на которые добродушный конвойный отвечал шуткой:

— Все будет, и смерть будет. Будут когда-нибудь вам и деньги. Пишут ведь мастера-счетоводы! В конторах-то все записывают, как и на небе записывают наши грехи.

Часть пленных осталась у паровой молотилки возле ворохов свежеобмолоченной соломы; дымок молотилки поднимался над росистыми купами вишневого сада, смешиваясь с утренним туманом. Остальные пленные, и чехи в их числе, двинулись дальше. На ржаном поле ждала погрузки вереница господских и крестьянских телег. Кучка мужиков брела к соседней полосе сжатого овса.

Общая тайна и вера в успех подхлестывали энергию чехов. Работали весело, шутки так и сыпались. Гавел и Цагашек, переглянувшись, незаметно стали справа и слева от Гофбауэра и такой задали темп, что тщедушный немец совсем выбился из сил. А они еще подгоняли его, крича:

— Форвертс, форвертс!

На все протесты изнемогающего Гофбауэра они отвечали лицемерным удивленьем:

— В чем дело? Мы не виноваты, что война и что в плену такие порядки!

Чехи помирали со смеху.

Перед обедом приехал на поле Юлиан Антонович, и это отчасти спутало их планы. Однако все твердо стояли на том, что дело надо сохранить в тайне от прочих пленных.

После обеда Гавел и Райныш вдруг оставили работу и без всяких объяснений пустились через поле ко двору. На крики пораженного солдата-мордвина они лишь прибавили шагу, пряча смех в груди. Их товарищи обступили мордвина, стараясь уговорить его не волноваться.

Они, однако, не могли рассеять любопытства и подозрительности непосвященных, — необычность происходящего обострила их догадливость.

Какой-то русин подошел к кучке чехов, успокаивавших мордвина, и вдруг крикнул, как на пожаре:

— За деньгами пошли!

Тогда чехи тотчас вернулись к работе. На прямые вопросы они отвечали упорным молчанием, чем только усиливали подозрение остальных. В конце концов тлеющее предположение вспыхнуло ярким пламенем уверенности:

— Чехам деньги выдают!

Ефрейтор Клаус, бросив работу, быстрыми шагами подошел к группке, среди которой находился перетрусивший Воточка: Клаус и Воточка были из одного полка. Клаус решительно и прямо спросил — так ли это, но никто ему не ответил. Клаус вспыхнул:

— Это свинство так делать!

Слова эти пробили брешь в деланной невозмутимости чехов:

— А кому какое дело? Ага, теперь небось и чехи немцам пригодились! Каждый о себе думает!