Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Это класс: приехала жена упомянутого выше Ахмеда, поэтому, по словам Б.-Б., их дружбе конец, так как жена их отношений не одобряет… В связи с этим докладываю, что Б.-Б. при встрече с моей свояченицей высказался в том смысле, что якобы «между мной и моей женой что-то не в порядке, потому что я регулярно встречаюсь с ним один на один, больше того, ищу поводы для таких встреч». Разговор этот свояченица передала моей супруге. Здесь, как я полагаю, агент скорее пытается обратить внимание на обстоятельства, угрожающие его работе, нежели как-то освободиться от этого бремени. Фаркаш все понимает: в связи с семейными неурядицами агента в данный момент нужно вывести из этой компании.

Ему предстоит отправиться на помолвку Каллаи. Просим выделить фотографа, чтобы увековечить присутствующих. Увековечить — красиво изволите выражаться. Затем ему удалось спровоцировать тетушку Д. на высказывание политического характера, а именно что усиление внешнеполитической напряженности возымеет внутриполитические последствия; Фаркаш квалифицирует это как информацию о настроениях в обществе.

Четыре часа, я дьявольски устал, но нужно еще побывать в телестудии «Дуна-TV» — интервью, разные словеса о грандиозной фигуре отца.

[Анонимный звонок: я должен иметь в виду, что совершил предательство, так как он, аноним, хорошо знал моего отца, который после «Гармонии» наверняка перевернулся в гробу. Понимаю вас, сударь, всего хорошего, отвечаю я вместо того, чтобы послать его на хер. «Предательства» у нас раздают как конфеты. Не знают, о чем говорят. А что касается переворачивания в гробу, то по этому поводу, как мы увидим, я еще кое-что скажу.]

23 мая 2000 года, вторник

В Архив опоздал, спал как бревно, как после тяжкого физического труда. Вчера, по дороге от Южного вокзала до телестудии, я заметил, что многие меня узнают. Интересно, как будут смотреть на меня потом? Самое худшее, что можно предположить, — не презрение или отвращение, а сочувственное участие. Мне, что же, придется каждую секунду своей жизни демонстративно нести на себе это бремя, рану, семейную трагедию, как траурную повязку на рукаве? Как будто это предписано правилами хорошего тона, элементарной вежливостью? Изволь быть серьезным и грустным. А куда же мне деть свою конструктивную легкомысленность?

И снова: может, это действительно «чересчур» и об этом действительно невозможно/нельзя… Хотя если вспомнить Софокла… (шутка).

Ну скажи. Ты умная, искушенная женщина. Как это можно назвать? — спрашиваю я у Гитты. Трагедия! — восклицает она не раздумывая.

Вчера вечером я был уже полутруп. И легко сорвался на крик.

Не ори!

Почему я не должен орать?! Ты думаешь, я в библиотеке сидел весь день, в нормальной библиотеке, среди нормальных книг?! А то ты не знаешь… Подойди ко мне, да не бойся, поближе, и понюхай — чувствуешь запах дерьма, которым я пропитался за день?..

Я задыхаюсь. Ж. с. в кубе, что было ясно с самого начала, но удержаться от этого мне не удалось. Г. ведет себя очень разумно, не дает мне впадать в истерику, оберегает меня.

Как ни смотри — чересчур. Это дно, падение, без возвышающего трагизма.

И на это он разбазарил свою фантастическую жизнь! — воскликнула как-то вечером Гитта. (Или лучше: как-то вечером воскликнула Гитта? Вот что меня занимает. [Перебор.]) Она тоже напрочь выбита из колеи. Только теперь я понимаю, насколько она любила Папочку. И, как я видел, он ее тоже. Хотя черт его знает, что я там видел. Может, ему это нужно было для донесений.

А вдруг это все же была комедия? (Г.)

Да не бывает таких дешевых комедий!! (Я)

Заглядываю в фойе, обычная картина: мужчины, в основном лет семидесяти, идут сюда, чтобы что-то прочесть о своем неизвестном и страшном прошлом. Господин с симпатичным лицом трогательно оправдывается: Всего лишь обыкновенное грешное любопытство, ведь те, с кем я имел, так сказать, проблемы, в основном уже мертвецы. При слове «мертвецы» он все еще продолжает улыбаться.

27 мая 1960 года