Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Светит солнце. А солнце обычно напоминает мне о футбольном поле, о любительском стадионе «Чиллагхедь», о наших болельщиках. Дядя Бела, господин Пек. Как же они уважали моего старика! Да и на нас, его сыновей, смотрели не так, как на остальных! Не знаю, что они видели в нем такого особенного. Любили его многие, и многие уважали, включая автора этих строк. (Сострил, называется.) Не знаю, надо бы с кем-то поговорить о принципах мироздания.

Добравшись до дому, я падаю замертво и засыпаю. Просыпаюсь же оттого, что с губ моих срывается фраза: «Да будь она проклята, вся эта диктатура!» Одно только чтение и то выбивает человека из колеи! Я в «гэбэ» хожу просто читать, но вся жизнь моя связана исключительно с этим, все остальное я не воспринимаю, не знаю, на какой планете живу, все остальное не имеет для меня никакого значения. А как вся эта история выбивала из колеи его — постоянный напряг, еженедельные встречи с этими говнюками, беседы, допросы, переписывание донесений, поездки куда пошлют! Ничто, пустота, о которых идет речь в романе, — это ненастоящее, о настоящем я узнаю сейчас. И делать все это (жить, растить нас) без малейшего внутреннего удовлетворения! Во время ссылки, хотя условия были суровые, он мог держаться ощущением нравственного превосходства (да, я об этом уже говорил, но ничего), а теперь он — кусок дерьма, круглый ноль, он предал себя, свои принципы, свою страну и даже свой класс — чем же тогда держаться? О Боже!

11 февраля 2000 года, пятница

Сейчас принесу.

Хорошо, улыбаюсь я как бы улыбкой. На улице как бы (и в самом деле) светило солнце, я словно бы шел — и впрямь шел — по улице Этвеша к зданию Архива, почти ослепленный, ошарашенный этим потоком света, время от времени на несколько шагов закрывая глаза: золотое утро, чего мне бояться?

Как бы, словно бы. Во дворе меня приветствует историк К. М., изучаем, исследуем? Мы здороваемся за руку. Можно сказать и так, и меня охватывает страх. По сравнению с ним тот страх, который охватывает меня в романе, когда я ребенком беру всю вину на себя, и впрямь детский лепет, хотя в свое время, когда я об этом писал, меня это страшно мучило, мне было трудно, трудно — не то слово, сделать из «маленького повествователя» стукача (между тем как во время письма я думаю обычно только о фразах, так было и в данном случае, фразы, одни только фразы; и все же).

Берусь опять за досье; как складывается судьба моего отца? По-прежнему 1958 год, я учусь во втором классе. Классной руководительницей у нас была тогда «тетя Виола». Не так давно, прошлым летом, я столкнулся с нею на набережной Дуная (приняв решение ежедневно прогуливаться до реки, я через полтора года наконец впервые осуществил его <недавно я принял его еще раз>; моя учительница гуляла с мужем; они не знали, что Папочка умер. (Неужто я не послал им извещение?) Узнав печальную весть, они недовольно покачали головами. Я готов был просить у них прощения, дескать, я в этом не виноват, в этом виноват не я, на что они могли бы ответить словами Камю: человек всегда хоть немного, но виновен.

А как гордился тобой твой отец! неожиданно сказала тетя Виола и улыбнулась. Теперь покачал головой я. Мне и раньше уже говорили, что отец якобы гордился моими книгами; но от меня он это скрывал.

И я горжусь им, ответил я, тоже несколько неожиданно, тете Виоле; она говорит мне «ты», я с нею на «вы», и это уже навсегда; точно так же, как навсегда я останусь ей благодарен и никогда не забуду, какими глазами смотрела она на меня, в ту пору восьмилетнего мальчишку; от этого взгляда возникало чувство, что я… ну, по меньшей мере, достоин любви. Да, горжусь, повторил я.